Глубокая рассеченная местность с высокими берегами долин уже очень давно была обитаема. Городища финно-угорского происхождения найдены здесь по Лутосне в.числе 4-5. Раскопано и обследовано городище Попелковское, открытое в 1901 г. Я.Ив. Смирновым (1869-1918), одним из талантливейших внучатых племянников Менделеева (впоследствии академиком).

В 1902 г. на Попелковском городище раскопки были продолжены Николаем Александровичем Смирновым. Раскопки описаны Спицыным и изданы под названием «Раскопки Н.А. Смирнова в Клинском уезде (1902 г.) в V томе Рус. Отд. «Записок Им. Рус. Археол. Обва». Найдено второе Попелковское городище в 100 саженях от первого — у Тараканова, у Лукьянова.

Курганы славян раскопаны у Попелкова выше городища у Бабаек на берегу Лутосни. Городище же, и довольно богатое, было найдено, но не исследовано у Яльцовской мельницы. О Попелковском городище пишет А.И. Менделеева в книге «Менделеев в жизни» на 73 странице, упомянутое на той же странице городище Синьковское находится не «за несколько верст от нас», а примерно версты за 22 у Синькова.

Это богатейшее городище раскопано Н.А. Смирновым в 1903 году, раскапывалось затем в 1928-24 годах. Действительно, 15 июня 1902 г. было «грандиозное» путешествие, т.е. поездка в Синьково в составе трех Менделеевых (Анны Ивановны с детьми Марией Дмитриевной и Иваном Дмитриевичем) и трех Смирновых (Николая Александровича, Вениамина Александровича, Арсения Александровича). Был еще некто Илья Ильич Г., — мне он неизвестен (см. часть дневника Арсения Александровича Смирнова за 1902 год. Архив Ив. Ал. Смирнова). Вероятно, это путешествие и подразумевает Анна Ивановна на странице 73 своей книги «Менделеев в жизни».

Название Боблово, по-видимому, финно-угорское. В бывшем Царском Селе под Ленинградом есть Боболовский парк (под Лениградом есть река Сестра). В окрестностях Боблова есть названия: Сестра, Лутосня, Нурбашь, Куснопошь, Сарпово, Доршево — по-видимому, местность вбыла и тогда заселена. Деревня Боблово упоминается в Исторических Актах еще во Владимирском уезде, так же как и Бобловское болото (П-98, III-179). Местность нашего Боблова впервые выявляется в Межевой книге 1504 г., когда показывался Лутосенский Стан (впрочем, Лутосня с землей упоминается в 1389 году в завещании Дмитрия Донского) и довольно подробно. Здесь в 1504 году видна и граница Дмитровских земель и Клинских. Рубеж идет по Сестре, по Лутосне до впадения в нее реки Черной (у Ялыцовской мельницы), потом идет, оставляя Дмитрово, Кленково, Горбово, Дулепово, Козино, Чепчиха, Замятине Понятно, что Дмитровские земли доходили АО Сестры, ибо от Дмитрова характер местности не препятствовал движению па запад, и только Сестра дала естественную границу. Клин являлся с 1234 года (дата рождения г. Клина 1317. Ипатьевская летопись) форпостом Твери. Как образовалась граница от Черной до речки Мошницы, впадающей в Истру, сказать мудрено.

Не будем говорить здесь об истории Клина (осада его Соколовским в 1617 г., отряд гусар стоял в Клину в 1812 г., когда здесь служил будущий декабрист С.Г. Волконский и т.д.). Интересна разве легенда, «что в это время (т.е. в «Литву») отбились от Литвы, засев в церкви св. Архистратига Михаила в старом селе Кленкове в 8 верстах от Клина» (анонимная копия с рукописи в архиве И.А. Смирнова), Церковь в Кленкове сохранилась, по-видимому, с конца XVII века, — «Бревяна клецки». Замечательный остаток старины, как и церковь в селе Донхове 1722 года, ныне погибшая.

От XV и XVI веков никаких сведений нет об интересующем нас угле Лутосенского Стана. В грамотах Пешношского монастыря от XVI века есть сведения о деревнях Лутосенского Стана, но из них сохранились только Костюнино, Демьяново (историческое и топографическое описание монастыря Св. чудотворца Николая, что на Пешноше и т.д. Составлено из записок покойного К.О. Калайдовича. Москва, 1837).

К половине XVII века видны почти все современные села (В. и Г. Холмогоровы. Исторические материалы о церквах и селах XVI-XVIII веков. Выпуск П. Издание Им. О-ва. Истории и Древн. Росс, при Московском Университете, Москва, 1913). Здесь есть и Лимпягино-Покровское, в приходе коего должно было находится Боблово. Отказные книги Дмитровского уезда XVII века указывают, как заселялся этот глухой угол Лутосенского Стана поместьями мелкого и среднего дворянства: «…но 182 году января 26 дня отказано князю Федорову сыну Волконскому по записной книге Петрова вотчина Елисеева, сына Моложенникова, в Дмитровском уезде, в Лутосенском Стане, деревня Понтелеева, Семичево тошь». (И. Токмаков. Историко-статистическое и археологическое описание города Дмитрова с уездом и святынями. -Москва,1893, вып. II. Отказные книги гор. Дмитрова).

В 1680 году князь Моложенинов получает от земель Мерлина пустоши Шиловка и Грачиха, до сего времени указываемые крестьянами у Горшкова.

Есть возможность предполагать, что Боблово и в XVII веке было у Моложениновых. Об этой фамилии крайне мало сведений: род мелкий, не шедший выше звания окольничьего.

В XVII веке сведений о Моложениновых больше. Исповедные книги, сохранившиеся в Дмитровском архиве с 1752 года, указывают в Боблове и Ивлеве Моложениновых. Николай Иванович Моложенинов является первым нам хорошо известным владельцем Боблова и Ивлева. Мы видели и описали экспликацию с копии плана Генерального Межевания 1789 года на земли прапорщика Ник. Ив. Моложепииова. У него всего 810 десятин, 329 кв. саж. В Боблове и Ивлеве мужского пола 70 душ (у Шильдера в истории Александра I, в первом томе приложены к фототипии письма Екатерины II к Потемкину с упоминанием о подполковнике Моложенинове Нотеборгского полка: «…буде он находиться в притеснении и обиде, отдать ему справедливую защиту, сей офицер мною знаем и по сю пору служил с охотою и беспорочно, ныне же, не знаю, как нашли способ возбудить на него генерала Романуюса, просим справедливости и разбора в беде, возможно взять его сюда ДЛЯ оправдания», ноябрь 16, 1776 года) (подлинник на безграмотном русс, языке нами исправлен). На плане видно все имение Моложениновых.

Отбросив земли, отошедшие крестьянам после 1861 года, видели имение почти таким, как оно было у Менделеева и Ильина. Только Горшково (за речкою Куснопошыо, Сарповской) большей величины. Часть его была потом у Кауленов. Видим в экпликации фамилии соседей. Выписки из метрических книг села Покровского 1780-1832 годов (с пропусками) показывают некоторые подробности истории Боблова. Земельный план 1779 года называет прапорщика Н.Ив. Моложенинова. Метрические книги 1780 и следующих годов указывают для Боблова и Ивлева лейб-гвардии сержанта Ивана Николаевича Моложепинова, конечно, сына прапорщика. Б 1783 году последовало событие: в январе того года прапорщик Никола, Иванов сын, Моложенинов, в возрасте 52 лет, православный, умер. Наследником стал его сын лейб-гвардии сержант Иван Николаевич. За Иваном Николаевичем Боблово значится до 1802 года, когда появляется на сцене генеральша Марфа Александровна Наумова, называемая также и камер-юнкершей. В 1814 г.

Боблово значится в январе за камер-юнкером Василием Сергеевичем Новосильцевым. И Наумовы и, тем паче, Новосильцевы — фамилии знатные, но, по-видимому, в Боблове они не жили. С января 1817 года Боблово уже в руках князя Егора Александровича Дадиани (Дадьянова). На плане 1789 года подробности усадьбы мало видны: очень мал парк, кругом все запахано, по оврагу зеленая полоса и только. Дадиани, имея, по-видимому, большие ресурсы, развернул строительство Боблова. Дадьяны, князья Мингрелии, в начале XIX века отказались от владений на Кавказе и были одарены поместьями (следует посмотреть литературу о Дадьянах: «Московский Некрополь» и т.д.). У Менделеевых я видел портрет Е.А. Дадиани: довольно еще молодой, в мягкой шляпе, с отогнутыми углами воротника, в коротком плаще, с точки зрения художественной ценности портрет средней работы и порядочно уже осыпавшийся. Портрет его матери в виде прекрасной миниатюры, выполненной пастелью, также я видел у Менделеева. По словам крестьян, Дадиани жил один, полным анахоретом, был большой любитель цветников, ездил на тройке в парк («оазис») за 100 саженей от дома.

Приехав в Боблово Б начале 90 годов ребенком двух лет, я, конечно, только к началу 1900 года стал разбираться в окружающем; следов большого помещичьего хозяйства было в Боблове немного. Большая аллея из берез в 4 ряда когда-то шла прямо и входила в овраг. Затем конец ее поворотился несколько влево и засадился ивами. Понятно, что березовая аллея была при Дадиани пряма, как стрела, пересекала овраг, где был каскад прудов, один выше другого.

Сохранилась береза, выращенная наклонной над водой, необходимая принадлежность английских садов. Я это видел во множестве парков. Английские сады Дадиани восторженно описаны, буквально воспеты в путешествии секретаря Императорского Московского общества сельского хозяйства. С.А. Маслова, бывшего в Клинском уезде в 30-х годах. (Перепелкин А.П. «Исторические записки» к исполнившемуся 75-летиго Московского Общества Сельского хозяйства, основанному в 1820 году. Москва, 1895 г.)

Маслов не жалеет краски для выражения своего восторга, описав пруд с окружающими его пейзажами. Сейчас видны остатки беседок, рощицы акаций, купы каких-то кустарников, в парке еще я помню колоки роз и островки из лип. В парке, по-видимому, был декоративный пруд с беседкой на берегу, с березой «над водой», с декоративными травами, оставшимися по сие время, и с видом на Спас, и т.д. ,

Пруд давно исчез, и парк расширился самосевными деревьями, елочными и разнородными. Группы кустарников, оставшиеся по сие время, эффектные солнечные пятна, прекрасные дали показывают, что действителыю парк был, и, по-видимому, он был великолепен. В березовую аллею вливалась практически перпендикулярно ей еще одна аллея в два ряда, частью сохранившаяся, переходящая в аллею из вязов более нового происхождения. Большая березовая аллея выходила, вероятно, на двор, обрамленный двумя симметричными флигелями справа и слева. Левый был переделан Ильиными под большой дом, правый в виде огромного сарая или скотного двора с двумя флигелями я хорошо помню.

Каков был дом Дадиани, я не знаю. Н.А. Капустина-Губкина передавала мне, что он был деревянный и что деревянная стеклянная галерея была оставлена Дмитрием Ивановичем якобы от дадиаповского дома. Б глухой части парка видны заросл и бузины, остатки фундаментов, колодец и т.д. Усадьба была большая. Егор Александрович Дадиани умер, кажется, в 1861 г. Ему, будто бы, не говорили о состоявшейся эмансипации. Несли его гроб мужики на руках, была распутица. Погребен в Москве.

В 30-40 годах была большая мода на посев картофеля для крахмала. По сообщению С.А. Маслова, Дадиани сажал до 300 четвертей картофеля, Д.А. Давыдов (Дубровки) — до 400 четвертей, другие соседи — до 500 четвертей картофеля. Б 1879 году заводы были в Покровском у Позняковых, у Егоровых и даже, кажется, у Дадиани в «оазисах» (Я помню один сруб у берега пруда). Березовая аллея была одинокая, слева она была запахана полями, справа тоже поле. Впоследствии место слева заросло березняком. После смерти Дадиани, бывшего в Боблове с 1817 до 1861 года, после освобождения крестьян имение попало в руки, по-видимому, спекулянта, некоего полковника Богенгардта, коему принадлежало, по-видимому, и Шахматово. Этот Богенгардт имел отношение к еще молодому земству, что видно из журналов заседаний Клинского земского собрания за 60-е гг.

Покупка Менделеевым и Ильиным Боблова относится по словам А. Менделеевой («Менделеев в жизни», стр. 70) к 1868 году, а по моему мнению, несколько ранее («Заветные мысли» I, стр. 18).

Дадим сейчас небольшой очерк Клинского уезда в 60 и 70 годах, когда Дмитрий Иванович купил Боблово и наиболее энергично в нем хозяйничал.

Здесь видно, как дворяне продают земли, а купцы и кулаки их скупают: один богач даже купил около 2000 десятин. Особенно много дворяне продали имений от 400 до 1000 десятин, как раз имение вроде Боблова.

Если возьмем число владельцев по сословиям, то увидим следующее:

Картина разительна! Уезд преимущественно лесной (особенно юг уезда). Купцы и крестьяне (кулаки) почти исключительно здесь спекулируют лесом, углем и т.д.

Крупнейшее имение светлейшего князя Меныпикова-Корейши составляло 26344 десятины, в крепостное время было больше. В Клинском уезде в 1879 году было 342 фабрики и других заведений с 5385 рабочими.

Калеевская волость очень богата мелкими ткацкими заведениями.

Соголевская, где находится Боблово, имеет крупную фабрику и потому % рабочих в ней большой. Фабрики в 1879 году имели следующий вид:

Самоткацкая бумажная фабрика Каулена, Красногорова и Капустина (Капустины — родственники Менделеева — никакого отношения, никакого родства с этими Капустиными не имели), основана в 40-х годах.

Дети до 14 лет работали здесь и ночью.

Фабрика работала круглые сутки в две смены. Проработав 8 часов, одна смена уходила и через 8 часов опять возвращалась, итого рабочий день в 12 часов. Работали большей частью крестьяне соседних деревень, так как они должны были свои домашние дела укладывать в 8 часов, то часто опаздывали к началу работы.

Ткачи получали от 7 руб. 50 коп. до 16 руб., мотальщики -5-10 руб., сновальщики — 9-12 руб., малолетние — 3 руб. 20 коп. — 4 руб.

Фабрика Каулена находится у села Спас-Коркодин (пос. Зубово) в 6 верстах от Боблова: через нее часто ездили в Клин более прямым путем (см. Сборник статистических сведений по Московской губернии. Отдел санитарной статистики. Том III, вып. I. Санитарное обследование фабричных заведений Клинского уезда. Ф.Ф. Эрисмана. Издание Московского Губернского Земства. Москва, 1881 год)… Ужасная книга. Ужасы эксплуатации малолетних, женщин и рабочих в разных учреждениях не поддаются описанию! Это в 1879 году! (Сейчас фабрики как таковой нет, хотя здание сохранилось).

Фабрика существует по сие время (1934). О промыслах «кустарных» см. «Сбор. стат. свед. по Моск. г. т. VI и VII «Промыс. Мое. губ.» А. Исаев «Промыслы Моск. Губ». М. 1876-1877. Итак, положение рабочего класса в 70-х годах было невероятно тяжелым. Лишь после большой стачки па Воскресенской фабрике в Дмитровском уезде были изданы соответствующие законы о работе женщин и детей в ночное время и т.п.

Итак, в половине 60-х годов Боблово было куплено Менделеевым и Ильиным. (Об Ильине см. «Исторические обозрения Технологического института в С.-П.б», изданное ко дню 50-летия) (точного названия книги не помню, хотя видал это издание). Ильин Николай Павлович (1831-1892), профессор, специалист по волокнистым веществам (Энциклопедический словарь Брокгауза), был директором Технологического института с 1879 г.

Имение было одно, и пришлось его разделить на два владельца. Ильин получил почти весь парк, но зато только два флигеля, из которых и построил себе дом. Дмитрию Ивановичу достался дадиановский дом и прочие службы, фруктовый сад. Вышло так, что земли Менделеева сильно вклинивались в земли Ильина, мешая и тому, и другому.

В трех саженях от дома Ильина был уже фруктовый сад Менделеева, который был с трех сторон окружен землями Ильина. Знаменитая аллея из сирени (А. Менделеева «Менделеев в жизни»,) шла по середине фруктового сада ко двору Ильина, с двух сторон стесненная чужими владениями. Саженей 8-10 с двух сторон были земли усадьбы Ильина. Даже от выхода со стеклянной галереи, совсем недалеко — не более 5-S саженей, был парк Ильина. От дома Менделеева до дома Ильина не более 40 саженей, так что при неособенно дружественных временами отношениях было жить в таком соседстве несколько стеснительно (по рассказам М. Ив. Поповой). Часть парка, прилежащая к дому Менделеева, была сыровата, ямы заросли бузиной и носили следы бывших построек. За пределами парка еще не вырос молодой лесок. Первый дом Менделеева, как я его помню, и по фотографиям, был очень интересен. Дом в два этажа. Низ каменный, верх деревянный. Две стены верха были обложены кирпичом в 1/4 кирпича, и кирпичи были укреплены железными заклепками. Две другие стены (верхняя одна) были оштукатурены (четвертая стена имела мансарду). Парадный вход с востока имел какой-то фигуристый подъезд, кажется, сохранившийся на старых фотографиях. Внизу были три комнаты, лестница и комната-кладовая (проходная к галерее). Интересно смотрелась комната-кладовая: аршина на 1—1,5 от потолка, она была вся заделана деревом (туда вела лесенка); предназначалась для хранения продуктов. Отсюда же вход в подвал. Окна кладовой смотрели на север.

К западной стене примыкала застекленная галерея с квадратной комнаткой-павильоном па столбах у края галереи (см. фотографии в книге Слетова стр. 117). Этого мезонина-бельведера я не помню: конечно, такая сложная, но хлипкая, деревянная постройка скоро должна была сгнить от снега и дождей. Дом построен во вкусе 60-70 гг. фальшивого русско-швейцарского плана. Из несколько темной передней нужно идти направо в дверь на лестницу. Лестница в два марша. Наверху площадки коридорчик и лестница в мансардную комнатку, что под лестницей. Из коридорчика дверь в маленькую комнатку с балконом на юго-восток. Комната эта скрыта под крышей. С лестницы дверь в большую, около 8×8 аршин, комнату. Это рабочий кабинет с окнами на северо-восток. По стене — большой висячий книжный шкаф со стеклянными дверцами, двигающимися вбок. У двери в другую комнату — конторка для работы стоя, приделанная к стене. Далее дверь в лабораторию. Налево два стенных шкафа; стеклянная дверь и окна на юго-восток, на балкон. Плита, вытяжной шкаф и т.д. Дом по карнизам обрамлен резными досками.

Разные пустые места у лестницы использованы как хранилища со сдвигаемыми вбок дверцами.

Из стеклянной галереи дверь ведет в другую такую же галерею, упирающуюся в кухню, каменную с деревянным мезонином.

Против входа в дом большое низкое строение — погреб и скотник. Рядом два больших двухэтажных флигеля: ближайший — жилой. Более дальний с амбаром наверху. Оба флигеля соединены огромным не то скотным двором, не то разделенными стенами разных хозяйственных помещений. Мне он вспоминается как огромный, без пола и потолка, сарай: по-видимому, одна часть была отгорожена стеной, ибо в ней большие окна и через них видна часть внутренней стены.

Недалеко от дома к северу я вспоминаю фундамент какого-то сарая, колодец среди старых ям. Баня стояла у березовой аллеи через дорогу. Еще по фотографии середины 90-х годов видно, что земля кругом старого парка была когда-то вспахана. Мы уже высказали мысль, что Дадиани сеял здесь картофель. К сожалению, я не могу указать, что построено Дмитрием Ивановичем, а что осталось от Дадиани.

Итак, первое имение Дмитрия Ивановича носило лабораторно-сельскохозяйственный вид: на первом месте стояли сельскохозяйственные работы, опыты и т.д. Я уже указывал, что сад был очень небольшой, стесненный чужими соседскими владениями. Большие деревья, стоявшие у границы с Ильиными, бросали большую тень. У дома было темновато, сыровато. Я помню остатки площадки, клумб. В общем, вид этого первого дома Дмитрия Ивановича имел вид действительно фермы, а Менделеев был хозяин экспериментальной фермы. Невдалеке от кухни стоял дуб, который дожил чуть ли не до 1907 года. Он обломался о большой, в рост человека пень, торчащий прямо кверху. Отсюда дорога круто катилась вниз и выходила к открытому месту, на коем позднее в 1880 годах Дмитрий Иванович построил свой второй дом. В «Заветных мыслях» (первые пять глав, С.-П.б, 1903-1904). Дмитрий Иванович в нескольких сгроках характеризует свои сельскохозяйственные опыты. Эта характеристика приведена у Слетовых, стр. 58-59 (см. «Записки Императорского Вол. Эк. О-ва 1868 и 1872 гг.).

С постройкой другого дома, с окончанием в начале 80-х годов занятий сельским хозяйством «Старый дом» был оставлен. В нем жили дачники: Екатерина Ивановна (1816-1901), племянник Дмитрия Ивановича — Дмитрий Иванович-младший, сын Ивана Ивановича Менделеева с семьей. Помню лето 1899 года, когда в «Старом доме» жило семейство Дмитрия Ивановича-младшего и когда был устроен пушкинский спектакль в одном из сараев около начала вязовой аллеи. Эта аллея непрямая и идет, образуя некоторый угол, направо. Большая прямая часть идет под гору. Здесь-то и стояли один против другого два сенных сарая; в одном из коих, левом, и бывали спектакли, гулянья и т.д. (на территории парка сейчас установлены информационные щиты).

Пушкинский спектакль начался тем, что внучатая племянница Дмитрия Ивановича Серафима Дмитриевна Менделеева вышла из-за занавеса и начала небольшую речь: «26 мая этого года исполнилось сто лет ее дня рождения нашего великого поэта Александра Сергеевича Пушкина. Хвалить мы его не станем…» и т.д.

Это «хвалить мы его не станем» я помню совершенно ясно. Самих представлений я почему-то не помню. Немного разве помню Блока у сундуков, читающего монолог из «Скупого рыцаря». Хотя тогда мне было 10 лет, но я хорошо помню эту сцену.

Декламация Блока мне не понравилась. По теперешнему воспоминанию, она была слишком холодна и временами как бы деланная, а совсем не искренняя.

Вдохновителем всех этих увеселений «на Бобловской горе» всегда была Надежда Яковлевна Губкина-Капустина, женщина довольно даровитая. Большую часть своей жизни она хворала: была во множестве санаториев, курортов и т.д. Совсем недавно, кажется, перед войной 1914 г., ей была сделана хирургом Федоровым в Ленинграде операция, поставившая Надежду Яковлевну на ноги. Она умерла весной 1921 года на посту народной учительницы в Бобловской школе 1 ступени и похоронена на местном кладбище. Я читал ее роман «К росту» из жизни учащихся в школе живописи. Роман весьма недурен. Надежда Яковлевна — автор воспоминаний о Дмитрии Ивановиче, где приводятся записанные ею мысли Дмитрия Ивановича по разным проблемам. На них часто ссылается Анна Ивановна Менделеева.

Надежда Яковлевна была неутомима в организациях бобловских увеселений и спектаклей. Жила она по разным домам в учительницах: на фабрике Каулена, в Сарпове (3 версты от Боблова), служила в богатых домах на юге России, где остались и погибли архивы, немного использованные в «Семейной хронике Менделеевых», напечатанной в 1908 г. Чтобы закрыть тему театров в Боблове, сообщу далее: хорошо помню «Предложение» Чехова и «Горящие письма» Гнедича. Б «Предложении» играли; отца героини — Василий Дмитриевич Менделеев; героиня — Любовь Дмитриевна Менделеева; героя Чубукова играл А.А. Блок. Как хорошо помню, Блок играл неважно. Слишком холодно, сухо. Выкрики чеховского героя были наиграны, интонации не мотивированы, потому казались деланными, сухими.

Василий Дмитриевич был недурным «папашей». Мне тогда было 11-12 лет, не понравились эти спектакли. Игра не увлекала меня. Актеры казались слишком холодными, не переживали играемого, и, казалось, хуже всех был Блок. «Горящие письма» были переделаны Надеждой Яковлевной. За отсутствием мужской роли дядюшки — она взмахом своего «пера» обратила дядюшку в тетушку и сама играла эту роль. Почему-то она говорила эту роль сильно на «Э». «Прекрасный нэмэц, прэвосходный чэловэк!» «Горящие письма» остались более других спектаклей в моей памяти, ибо артисты были сами в романтическом состоянии и играли лучше обыкновенного.

Хорошо помню отдельные фразы героини: «Я плакала! Я молилась!» и т.д. Блок в белом студенческом кителе неплохо вел свою роль. В игре обоих чувствовалось действительность их состояний, вдруг проявившаяся на сцене. Это должно было, конечно, обоих нервировать, конфузить: чувствовался даже какой-то трагический налет! Мне, конечно, осталась недоступной тогда «автобиографичность» этой игры на сцене. В общем, если бы не вычурность «тетушки», то этот спектакль надо признать лучшим из видимых и вспоминаемых много. Мне, кажется, что Блок на сцене был слабее всех его талантов («Мы разыграли в сарае «Горящие письма» Гнедича, «Букет» и сцены из «Горе от ума» и «Гамлет». Происходили декламации. Я сильно ломался, но был уже страстно влюблен». Дневник Блока II, стр 123).

Как известно, Блок в «Гамлете» увековечен в книге Марии Андреевны Бекетовой «Блок и его мать», где изображена и «королева» Серафима Дмитриевна Менделеева, школьный работник в Москве. Грандиозный праздник с фейерверком и стрельбой, шарадами был дан 20 июля 1903 г. Здесь были и живые картины, и «Праздничный сон до обеда» Островского. Главное лицо — Сергей Николаевич Ивановский, тогда врач больницы на фабрике Каулена, теперь (1934) главный врач больницы в Дмитрове, на руках коего умер в 1921 г. князь П.А. Кропоткин, наш главный анархист.

На каком-то празднестве помню фигуру Дмитрия Ивановича. Как передавали мне, Дмитрий Иванович, увидя, что сарай, где был спектакль, наклонился набок, громко сказал, ища глазами сына: «Ваня! Ваня! Подопри сарай! Упадет!» Здесь будет кстати указать на одно новое начинание, как будто теперь вновь поднятое. Как мне рассказывала Мария Ивановна Попова-Менделеева, Дмитрий Иванович делал пробы выработки кирпичей из земли. Было построено из них небольшое здание, но вдруг оно стало клониться набок. Спешно посылается Дмитрию Ивановичу в Петербург сообщение: «Что делать?» Ответ: «Подпереть бревном». Постройка была подперта, но все-таки рухнула. Мария Ивановна с большим юмором рассказывала эту историю, о тревоге управляющего по поводу этого события и т.д.

Необходимо справиться в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, есть ли у них отчеты по ведению сельского хозяйства в Боблове, а так же просить Трирогову О.Д. записать свои воспоминания о жизни Дмитрия Ивановича в первой усадьбе.

В биографиях этот период общно не полон. Здесь по поводу первого периода семейной жизни Дмитрия Ивановича кстати вспомнить о двух братьях Феозвы Никитичны -Александре и Николае Никитичах. О первом я ничего сказать не могу. Второй же — Николай Никитич постоянно помогал своим родственникам, например, Надежде Яковлевне. Он же являлся издателем знаменитой сказки «Коне к-горбу но к» Ершова, тоже сибиряка и преподавателя Тобольской гимназии. Ершов отвозил в Сибирь стихотворение Пушкина П.П. Пущину.

«Мой первый друг

Мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик…» и т.д.

13 декабря 1826 г. Псков.

Николая Никитича Лещова я видел много раз в Ленинграде. Умер он сравнительно недавно, перед войной. Мы хоронили его на кладбище Александро-Невской Лавры как раз в день, когда хоронили и известную певицу А.Д. Вялыдеву. По Невскому проспекту стояли толпы народа, ожидая колесницу с телом «незабвенной» или «несравненной». Личности Феозвы Никитичны (1828-1906) следовало бы дать более место в биографиях, так как с ней связана и первая усадьба Дмитрия Ивановича на Бобловской горе.

Я помню «Старый дом» с конца 90-х годов. В нем жили иногда по летам родственники. Я помню шкафы в лаборатории, еще полные банок и склянок; помню много рукописей и черновиков на чердаке, в конторке.

В 1890 году здесь открылась Бобловская школа. Первой учительницей была Мария Федоровна Бабичева, муж коей был убит на фабрике Каулена кем-то, не то нищим, не то душевнобольным.

До 1900 г., я помню, жила еще во флигеле сторожиха. У нее появились две громадные собаки: одна темного цвета, другая бело-серая, сторожившие покинутый дом. Темный лес был сфотографирован Николаем Эммануиловичем Сумом, репетитором В.Д. и И.Д. Менделеевых (Н.Э. Сум стал впоследствии активным краеведом. Его биография была напечатана в «Краеведении» в конце 20-х годов. Был напечатан ряд статей его по краеведению) (см. дневник Блока 1917-1921. Издательство писателей в Лениграде, 1928, стр. 123, прим. 226).

После революции дом находился в ведении Отдела народного образования при Соголевском совдепе и в 1920 году был разобран, причем производил разборку внутренних стен завотделом Василий Яковлевич Куликов, гражданин деревни Боблово, со своим братом. Часть стены между передней и комнатой налево от входа рухнула и придавила брата Василия Яковлевича. Я видел, как уводили под руки, или увозили, пострадавшего. Теперь там один фундамент, да и то лишь частями, может указать месга построек первой усадьбы Дмитрия Ивановича. Я посетил эти места в последний раз в 1932 году. В альбомах Екатерины Ивановны и в альбомах моих родственников можно найти фотографии, но очень мало, «старого дома», хотя период жизни в «старом доме» очень интересен для биографии Дмирия Ивановича.

Итак, следует отметить, что период жизни в Боблове с первой женой (с 1862 г.) и до женитьбы на второй жене, период, связанный с «Основами химии», с открытием периодического закона элементов, период интересных опытов в сельском хозяйстве — совсем не отражен в изданных биографиях Дмитрия Ивановича. Пока живы некоторые свидетели, необходимо собрать хоть какие-либо сведения о семейной жизни, о хозяйстве и хозяйствовании в Боблове в эти годы (1862-1882).

Время интенсивнейшего увлечения сельским хозяйством -это, по-видимому, время с конца 60-х годов до начала 70-х, когда и были напечатаны статьи Дмитрия Ивановича в Трудах Вольного экономического общества.

Перемена семьи, начавшаяся с длинной четырехлетней борьбы с собою, привела к победе второй семьи, повлекшей за собой и новые пути в деревенской жизни. К концу 70-х годов замечается отход Дмитрия Ивановича от сельского хозяйства, вернее, не отход, а выяснение вопроса о природе сельского хозяйства, о возможности заниматься им в Московской губернии и т.д. (Слетовы, стр. 59).

Окончив опыт, Дмитрий Иванович логично перестал весь вникать в сельское хозяйство. Здесь и подошла драма с семьей. По-видимому, она заставила Дмитрия Ивановича начать стройку новой усадьбы немного далее первой. Хотя следует сказать, что первая усадьба была удобна для научной жизни, для работы по сельскому хозяйству, но как собственно усадьба для отдыха, для детей она была тесновата, мала и т.д.

Вторая жена принесла с собой и другие интересы, другие влечения к природе, к искусству, первая усадьба как часть одной большой усадьбы Дадьяна, удовлетворить не могла.

Первая усадьба была фермой-лабораторией. Вторая -должна была стать дачей для житья в летние каникулы, для отдыха.

Это был период большой душевной драмы, которая показала любовь Дмитрия Ивановича к своим детям. Эти сведения были впервые опубликованы Слетовыми из архива Ольги Дмитриевны Трироговой-Менделеевой (письмо от 19 марта 1884 г.) (Слетовы «Менделеев»). Драма как будто заключалась в том, что жизнь оказалась сложнее, чем Дмитрий Иванович думал ранее.

Ему ранее казалось, что одно активное мышление может обслужиаать и научную, и семейную, и нравственную сторону жизни, что между жизнью умом и чувством можно не искать компромиссов, а обойтись одним умом. Огромные богатства его ума развивались совершенно не в масштабе с жизнью чувства. И вдруг он убеждается, что чувству, этому какому-то праздному, ненаучному «занятию» отводится огромная роль в жизни. Этой роли чувства в жизни Дмитрий Иванович ранее не придавал значения. Это открытие поставило его в тупик. Он испугался, как бы другие не попали бы в его положение. В его голову полезли, может быть, все промахи, им сделанные, он испугался за других и написал завещание детям, Сущность завещания заключается в том, что счастье состоит в работе, но в работе под контролем не ума, а сердца. И работа не себе, а другим. И работа не отвлеченная, а приносящая реальные плоды другим, а не только себе. Мне кажется, что эти мысли были, вернее, встали вдруг перед глазами Дмитрия Ивановича во всей своей величине и испугали его. Он увидал, что ранее шел не туда; что ранее критерием ему служили разум и цель, и не уделялось достаточно места сердцу (чувству). Огромный рост умственной жизни охватил все остальные стороны и поработил сторону чувства. Эти две стороны не всегда уживались одна с другой. Можно жить одними логическими построениями, можно ко всему подойти с эгоизмом. Кажется, можно все предвидеть, но налетает какая-либо мелочь, и человек вдруг оказывается виноватым, неправым, может даже разбить не свою, а чужие жизни.

Огромный умственный отвлеченный опыт может оказаться негодным, вредным перед мелочами жизни, где вдруг приходится сходить с высот умственных построений на практику пошлой жизни и пасовать перед этой жизнью, входить в конфликты с ней.

Это роковая его драма. Неумение согласовать мысли с воплощением их в чувство. Он далее избегал возбуждать в себе разные чувства, как-то боялся их. Разум работает во времени, чувство — мгновенно! Между раздражением и реакцией на него нужно дать время для приискания умом ответа. А если времени нет? Остается или спасаться бегством, или впасть в раздражение — пока ум не представит своего решения. А то лучше и не заходить в дебри чувств, лучше избегать. И Дмитрий Иванович избегал тревожить себя предметами, могущими поднять в нем океан чувств, с которыми он не всегда мог справиться сразу. По-видимому, он пробовал перейти на рельсы более интенсивной жизни чувства — но это ему .не удавалось. «Взрывая, возмутишь ключи. Питайся ими — и молчи». Он и старался молчать, отдаваясь науке. И это помогало ему. Но иногда жизнь выдвигала свои требования — и вот в один такой момент и появилось письмо к детям от 19 марта 1884 года.

К этому времени, к началу 80-х, годов относится и постройка новой усадьбы совершенно не «на самой высокой части горы», как говорят в биографии (Слетовы, стр. 117), а много ниже первой усадьбы по склону Бобловской «горы». Как я помню эту усадьбу — она уже значительно обросла посаженными деревьями и кустарниками.

Дом совершенно не похож на замок графини Рудольштад-ской из «Консуэло» Ж. Санд (так называла этот дом в своих воспоминаниях А.И. Менделеева). Большая открытая терраса на втором этаже во всю длину дома придавала дому дивный вид, а никак не замковый. Каменное крыльцо террасы выходило во двор и в сад, увитое диким виноградом и расписанное под Помпею -единственное, что могло напоминать замок. Низ каменный с каменными полами и сводами из кирпича. Внизу от входа коридор до другой стены дома. Направо две двери — в кабинет и в столовую. Налево от входа — лестница наверх. Кабинет опять совершенно не похож на «комнату Фауста», как говорят мемуаристы. Очень большая комната, перегороженная стеной на половину ширины комнаты. Первая часть кабинета почти квадратная, два окна в сад на юго-запад, одно окно на террасу-крыльцо. По верху стен под потолком большая полка, на ней книги и картонные коробки. Два стенных шкафа, вдоль перегородки — большой стол. Очень светло; ничего похожего на комнату Фауста, которая рисуется небольшой, мрачной, вся в книжных полках с фолиантами в кожаных переплетах, с приборами, колбами, со скелетом и т.д.

За каменной перегородкой и за занавеской — спальня и небольшая лаборатория, без тех приспособлений, которые я помню в первом доме. Отсюда дверь в угловую — столовую. Образ нерукотворного Спаса на полотне в углу; два окна: одно — в сад, другое — в плодовый сад. За этим окном я помню большой стеклянный садок, где были какие-то особенные лягушки. Помню и попугая. Прочие места нижнего этажа — кухня и прочие.

С площадки верхней — три двери. Одна справа — на чердак, где сделана одна комната-мансарда, в ней жил Иван Дмитриевич. Другая дверь в комнату Любови Дмитриевны. Дверь в гостиную. Потолок с крупными кассетами из пересекающихся в клетку балок, мягкая мебель. У внутренней стены клавиатурой к печке рояль. На стенах копии с Куинджи, портрет Е.А. Дадьяна, пастельный портрет матери и т.д.

Из двух окон вид на двор, липы вдоль забора, за ними березняк, идущий до вязовой аллеи. Березняк совсем молодой. В мое время к 1917 году он был не старше 30-40 лет. Я хорошо помню музыкальные вечера в этой гостиной в теплые августовские или сентябрьские дни. Анна Ивановна часто играла вечерами. Помню ее манеру — смело, несколько по-мужски исполнять Бетховена, коего некоторые вещи ей удавалось играть с новыми интересными интерпретациями.

Помню возвращение домой по черному парку; темно под деревьями совершенно! Налево невдалеке «старый дом». Здесь обязательно начинался концерт сначала одной совы, потом еще двух-трех. Огромные вязы, старые постройки с их нежилыми комнатами, обширные чердаки — все это давало приют этим .ночным птицам.

Как раз над кабинетом, т.е. три четверти всего дома -большая терраса с цементным полом: с ней роскошный вид на юг, юго-запад. Под террасой цветник: большая круглая клумба, обложенная по краям глиняным узорным бордюром. Симметричные посадки кустов и деревьев. Туя, береза какой-то особенной породы. Вбок идет аллея из сиреней. Большой дуб прямо перед домом замыкает сад. За ним аллейки из лип к каменной постройке, уже не видимой с балкона. Это баня внизу и несколько комнат наверху, переделанные потом под мастерскую для живописи. Рядом прудок из запруженного овражка. Аллея из акаций отделяет усадьбу от поля.

К заднему крыльцу перпендикулярно к дому «крытый двор», за ним каменная конюшня, под коей изба для работника, смотрящая на двор к воротам. Очень интересен оказался секрет постройки дома, который выяснился, когда в 1919 году летом загорелось что-то в избе рабочего. Огонь быстро охватил здание: было сухо и ветрено. Сгорело все, но кабинет остался весь целехонек. Ни одна бумажка в нем не только не загорелась, но даже не нагрелась.

Секрет состоял в следующем: над кабинетом не было второго этажа, был цементированный потолок, т.е. балкон. Двери из кабинета и из столовой выходили в коридор, мощеный камнем с кирпичным потолком. Двери обе железные, покрытие дубом, Против одной двери в кабинет окно. Оно сделано так, что можно было поливать дверь, на коей загорелась обшивка. Дверь в столовую можно было поливать из окна коридора. Впрочем, эта дверь не загоралась, ибо выходила в коридор с каменным потолком и полом. Дверь в кабинет загорелась от огня, упавшего от горевшей лестницы и деревянных частей, упавших вниз через лестницу.

Если бы над кабинетом был деревянный верх, то своды наверняка бы обрушились. Кабинет бы сгорел. Но зацементированная терраса и явилось спасением кабинету, ибо пол ее не сильно нагревался. Только спустя 2-3 часа после пожара в кабинете стало жарко: прогрелись стены от бывшего пожара, от остатков деревянных горевших частей и т.д. Иными словами — дом был продуман блестяще. Если бы было больше воды и пожар был замечен раньше — весь дом был бы спасен, ибо от начавшей гореть избы к дому шла одна лишь железная крыша над двориком, и здесь можно было бы огонь изолировать на одной избе. В этот же пожар погиб и деревянный флигель, построенный в самом конце прошлого века, состоявший из огромного кабинета, комнаты со стеклянным потолком и передней.

Это был флигель, предназначавшийся для зимнего житья. Если не ошибаюсь, то Дмитрий Иванович летом иногда останавливался именно в этом флигеле.

Из лиц, упоминаемых мемуаристами, появившихся в Боблове, необходимо остановиться на докторе Иване Ивановиче Орлове (род. 1851 г., умер, кажется, в 1917 г.). Это один из основателей земской медицины в России, превосходный хирург и терапевт, служивший врачом в Подсолнечной, социал-демократ. На квартире его в июле 1909 г. происходило заседание Московского Окружного Комитета партии. О нем Менделеева написала в книге «Менделеев в жизни», стр. 108 и 140; здесь в примечании ничего не сказано об этом крупном ученом («Годы реакции». Сборник Иснарта издал и обработал В.И. Орлов (сын Ивана Ивановича) Издательство «Жизнь и знание», Москва, 1925. «1905 год в Клинском уезде». Составил В.И. Орлов, Москва, 1931).

Врач, пользовавшийся громадной известностью и в Москве, и в провинции. Кто бы еще вспомнил политические дебаты Ивана Ивановича Орлова и Дмитрия Ивановича Менделеева! Я слышал отдаленные слухи об их частоте и эмоциональности.

Брат Ивана Ивановича, Василий Иванович Орлов, еще более знаменит, создатель земской статистики (1848-1885 гг.). К. Маркс знал его труды и «высоко его ценил», (см. примечание к работе Ленина «Развитие капитализма в России». Изд. 3, стр. 601). Братьев Орловых можно назвать одним из высших достижений «третьего элемента» земства. Сын Ивана Ивановича в своей книге «1905 г. в Клинском уезде» подчеркнул, что Иван Иванович был значительно заражен «земским духом», что иногда создавало тяжелые моменты в семье. Во всяком случае, личность выдающаяся, и я очень рад лишний раз о ней напомнить.

Вторая усадьба Дмитрия Ивановича как-то интересует меня менее, нежели первая. С первой связаны опыты Д.И. сельским хозяйством, начало его мировой известности, и в то же время, время жизни Дмитрия Ивановича в «старом доме», крайне бедно сведениями. Условия домашней жизни, работы научные и занятия опытами сельского хозяйства, распорядок дня, детали быта, домашняя сфера жизни в имении, визиты к Дмитрию Ивановичу, соседи, крестьяне и Дмитрий Иванович, расположение комнат в доме, меню обедов, художники у Менделеевых, их жизнь, гуляния (куда ходили?) — почти ничего не известно! Воспоминания о Куинджи и кое-что в биографиях, и практически все. Время, когда формировался гениальный человек — самое интересное, и здесь мы наиболее слабы. На создании второй усадьбы уже лежит отпечаток личности второй жены Анны Ивановны Поповой-Менделеевой, а «старый дом» со всеми своими закоулками является исключительно менделеевским с начала до конца. Следует, пока не поздно, просить Ольгу Дмитриевну Трирогову, Тищеико и др. поделиться с нами воспоминаниями о жизни Дмитрия Ивановича в первой усадьбе. Я помню только предания о жизни в нем Дмитрия Ивановича;’ помню его оставленным, заколоченным. Мы детьми как-то; проникали в него, играли в нем. Помню страницы рукописи на чердаке; банки и склянки в шкафах в лаборатории; конторку у стены в кабинете и т.д.

Часть биографии Дмитрия Ивановича, включающая жизнь в Боблове с первой женой, определенно недостаточно описана.

Воспоминания же Надежды Яковлевны Губкиной имеют вид слишком семейных мемуаров со всеми их свойствами и потому не особенно интересны.

Повторяю опять и опять: Менделеевский музей должен принять все меры к собранию материалов из жизни Дмитрия Ивановича в Боблове за первую половину его жизни до середины 80-х годов.

В последний раз я посетил менделеевские места летом 1932 года. Or самого Боблова через березовую аллею к вязовой прошла линия домов. От березовой аллеи не сохранилось ни одного дерева.

Усадьбы первая и вторая ужасно одичали, заросли травой, сваленными ветками, сучками. Дуб еще стоит, потеряв одну большую ветку. Колодец под прудком еще заметен, свод под ним еще немного виден. Камни, кирпичи, трава и трава — вот общая картина.

Хотелось бы пожелать, чтобы Менделеевский музей возбудил ходатайства: 1) об охране Бобловских парков; 2) о постройке на месте сгоревшего дома школы (бывшая школа сгорела в 1932 г.); 3) школе присвоить имя Менделеева.