День победы помню… | Знания, мысли, новости — radnews.ru


День победы помню…

День победы помню…

День победы помню…

Я коренная херсонка, родилась 1 мая 1935 года. По папе я в пятом поколении херсонка, а по маме ещё на два поколения больше. Я была путешественница, я любила ходить по городу. Родилась я на Забалке, собственно не на Забалке, а в Городе. Забалка от Города отделялась балкой – была глубокая балка: с левой стороны Город, с правой – Забалка. Я родилась в Городе в левой стороне. Когда я родилась, мы жили в маминой хатке, там ещё жил бабушкин брат с пятью детьми. Мама была печатницей, а папа был на все руки мастер, он был слесарь, есть даже фотография на доску почёта – бригадир слесарей. Он окончил Одесское мореходное училище, плавал до женитьбы, а потом, когда женился, решил осесть. И когда он увидел, что тесно нам, начал строить, на Краснознаменной построил дом.

С трёх лет, с 1938 года я там жила, и сейчас я там живу. В войну я была здесь, в Херсоне, потому что папа был на Финской войне и там отморозил ноги. Когда он возвратился с войны – не даром я говорю, что у него золотые руки были, он и трубопроводчик, и газосварщик, и что хотите, он даже рисовал, шил, вышивал и вязал даже, и у него была бронь, но всё равно он должен был эвакуироваться вместе с заводом. Я помню, что я, брат 1938-го года, мама и папа пришли на пристань, эвакуироваться должны были, а пароход уже ушёл. И вот мы так постоялипостояли и возвратились домой. И получилось, что мы остались в оккупационном Херсоне. Мама мне рассказывала, что на заводе «Коминтерн» был какойто засекреченный цех, и, чтоб туда попасть, нужно было специальный пропуск. Ну и когда папе что-то нужно было, ему выписывали пропуск, и он туда ходил. И там инженер работал, который всё время был в этом цехе. И когда немцы вошли, была облава, и папу в этом цеху поймали и вели по улице Краснознамённой до улицы Рабочей, и там ехала бричка, а на ней немецкий офицер. Он остановился и узнал папу, позвал конвоира, папу из этой толпы подозвали, папа подошел и узнал этого офицера.

Папа говорит: «Как?» Он: «А я давно работаю на немецкую разведку. Хорошо, что ты остался». И направил папу на биржу труда, ему дали работу. Но он пришёл и сказал маме: «Я работать на немцев не буду». И он клал на ногу каустик, это едкая щёлочь, и оно разъедало ногу, остались шрамы, и он не мог работать. Хорошо, что этот немец уехал, иначе и это бы не помогло. У нас по Краснознаменной была поликлиника, и папа туда пошёл. Там был немец – врач пожилой, он спрашивает (папа как моряк немного знал немецкий язык): «Что это?» Папа: «Это сварка упала – и всё». Врач ему дал мазь и сказал: «Если ещё раз сварка упадёт, останешься без ноги».

Папа стал мазать. А потом начались облавы. На улице Розы Люксембург у него был двоюродный брат, они вырыли погреб большой и потом с дядькой там прятались, вот так папа пережил оккупацию. Мы не голодали сильно, папа чинил кожи и шил обувь, меняли это на еду, поэтому мы, дети, не голодали. Говорят, и лебеду ели… Мы этого не ели. Я помню, как началась война. Мне бабушка рассказывала, что, пока ещё немцы не вошли в Херсон, наше начальство местное поехало то ли в Цюрупинск, то ли на Голую Пристань – организовывать партизанские отряды. И в Херсоне было безвластие полнейшее несколько дней, начался грабёж, мародёрство страшное. На улице Рабочей раньше была мельница и хлебозавод, тогда начали растаскивать муку. Мы живём от Рабочей три квартала, у нас была рассыпана мука на улице. Потом по нашей улице с мясокомбината целые стада свиней и коров люди тащили к себе домой. А потом бабушка сказала, что морячки зашли, их немного было, и морячки удерживали от немцев Херсон, сразу навели порядок. А потом уже и немцы пришли… И вот немцев первых я видела: по нашей улице они шли, по тротуару шли – высокие, светлые, закатанные рукава, через плечо у них были бляхи железные какие-то и автоматы. Никого не трогали, шли спокойно, как хозяева.

У нас дома жили три австрийца – два, видно, горожанина, потому что они как-то не касались хозяйства, а один, видимо, был из сельской местности. Этого сельского Иоган звали, это я хорошо запомнила, потому что бабушка говорила на него Ваня, а те были Фридрих и Феликс. Они больше имели дело с бабушкой, Иоганн давал ей что-то сладенькое, а она давала взамен картошку, яйца, куры ж были, молоко, корова у нас была. Коровы у многих были – или коровы, или козы, или овцы, свиньи были почти у всех. Но в основном меняли, мама ходила аж в Камышаны – меняла обувь на масло, на молоко, картошку… В сельской местности был и голод, и холод, но менять-то ходили в сельскую местность значит, что-то ж было – то, что они выращивали. У нас через два дома жили евреи – девочки, их сразу забрали, расстреляли. Моего дядю расстреляли, хоть он не еврей, русский, но его расстреляли. Он передал записку, что его выдал их сосед, не знаю, так это или нет, но у этого соседа ещё дети, и они не виноваты, я не буду называть его фамилию. А дядя – то ли он был членом партии, то ли что, – но его в первые дни расстреляли.

А там, где сейчас парк Славы, там была большая балка, и вот там под открытым небом были наши военнопленные, мы с бабушкой ходили туда не один раз. Там было проволокой огорожено, и мы через проволоку бросали картошку. Много людей было, очень много людей… А вот эти австрийцы, которые у нас жили, они, как пришли, сразу сказали: «Мы войны не хотели». Они довольно хорошо говорили порусски, это ж 1943 год, за три года можно было так научиться. У нас всегда не закрывался дом, мама не работала. Вернулись – а на дверях замок висит. У соседей спрашиваем – откуда? А они говорят, что это ваши квартиранты прибили, говорят: «Мамка придёт с киндерами, чтобы в чистый дом вошли…» Не знаю, живы ли они… Немцы были разные: были очень нехорошие, были лояльные. Улицы все, где в основном жили евреи – так евреев убрали и туда взяли женщин, чтобы они разбирали вещи. Нашу маму туда как-то забрали, она несколько дней там работала, отбирали вещи… Вот это так во время войны.

Школа сначала была за квартал от нас – 11-я школа. Учились мы и во время войны. Школа была смешанная, но потом пошли разговоры, что якобы немцы забирают детей и кровь переливают солдатам, и всех разобрали детей. Я ходила в частные дома, три школы я поменяла за первый класс. Нас было человек по семь-восемь, причём одна малышня училась. Где-то в конце 1943 года, причём в ноябре, ещё холодно было, я помню, папа пошил нам с братом сапоги, и такое пальто – чуть ли не из солдатского одеяла. И вот это оденешь пальто, сапоги, сверху рюкзачок… Советские войска освободили Голую Пристань и Цюрупинск, вот тогда немцы действительно драпали, они в белье бежали. Говорили, что немцы грабили, я не знаю, сколько они грабили, когда отступали, им было не до грабежа. В Херсоне грабили в основном те, которые остались, свои же люди… И три дня в Херсоне никого не было, без боя можно было Херсон взять, но не мне судить. А потом немцы начали возвращаться, и первые начали укреплять улицу Чайковского, прибрежные улицы, начали людей выселять в верхнюю часть города. Ну, кто по родственникам, кто по знакомым переселился.

А уже в ноябре из Херсона всех эвакуировали, все должны были уйти, но папа остался в яме сидеть. Мы с бабушкой, с мамой и с братом уехали, и соседи уехали, у них были родственники в Батурине, вот мы туда и уехали. Там мы жили в кладовочке. Днём мы целый день гуляли, а на ночь от плиты до окна стелили доски, и там мы ночевали. Хозяйка тётя Паша сильно полюбила моего брата, вот он каждое утро вставал и: “Тётя Паша, а пирожочки готовы?” – “Готовы, Женечка, готовы!” Если холодно, мы на печке сидели, там была ещё одна семья, у них пять детей. В 1979 году я специально поехала туда посмотреть, где мы жили. Эта хозяйка была живая, а хозяин умер, и она меня узнала, и я её узнала. Когда мы были в Батурине, кто-то приехал, говорит: «Что вы здесь сидите? Все херсонцы в Николаеве, езжайте в Николаев». Както ночью папа пришёл, как он добрался до нас – не знаю, и мы все переехали в Николаев. Первый раз мы остановились у тётушки, у которой дядю расстреляли, а потом нам другие соседи сказали, что у них свободный дом, там до войны была почта. Э

то было административное здание, оно было свободно, и мы поселились в этом доме возле железной дороги. Там, в Николаеве, облавы были каждые два-три часа. Папа прятался так: кровать к стенке отодвигалась, перина, ложился папа, потом ложилась мама, мазалась тиной и лежала. Немцы сильно боялись болезней. Они заглянули, если болезнь – всё, они не входили в эту комнату. А потом мама говорила бабушке: «Пойдите посмотрите, ну сколько он может лежать так? Пусть хоть выйдет подышит воздухом». Но только папа вышел, а мы с братом и соседским мальчиком сидели за столом, чтото рисовали, а потом мама слышит – кто-то идёт.

И не успел папа ещё лечь, как мама укрыла, и входит жандармерия полевая… В общем, страшно. И прямым сообщением папу за ногу и вытащили немцы, и потребовали документы. А мама вместо паспорта папин военный билет дала. Видит – у жандарма лицо так подобрело, говорит: “Морячок? А что ж ты там лежишь?” Папа: “А что я могу сделать?” – “Разве так прятаться надо? Нужно вырыть ямку и там прятаться!” А попробуй вырой, каждые два часа немцы ходят, что ж ты выроешь… Мама: «Ой боже мой! Сколько ж мы можем…» Он: «Сестричка, не волнуйся, через две недели мы будем здесь, только в другой форме». Она говорит: «Я две недели не выдержу». Он: «Выдержишь». Это, оказывается, была наша разведка какая-то, переодетая… Потом мы действительно к другим соседям перебрались. Предварительно выкопали ямку, и папа в этой яме сидел. Когда Николаев наши взяли – вот это я хорошо помню, мне уже почти девять лет было. Вы знаете, я передовым нашим всем бы звание Героя дала. В фильмах показывают, как шли солдаты нарядные, а эти в обмотках рваных каких-то шли, эти ушанки несчастные… Я запомнила одного солдата, у которого из кармана торчал кукурузный початок.

Как-то видим – поймали наши офицера: тот сапоги с него тащит, тот шинель с него тащит – это наши… На базаре виселица была, и на ней четырёх или пятерых немцев повесили, голые висели. Ну и тогда папа первый с бабушкой ушёл в Херсон. А потом мама меня передала. Наши солдаты ехали в Каховку, меня с ними посадили, и они на площади Победы меня высадили, и там я уже домой шла. А потом уже мама с братом пришла. Как только в 1944 году мы возвратились в Херсон из Николаева, я пошла в свою 11-ю школу и сразу себя записала во второй класс, я же могла читать, могла считать. И все подружки мои во второй класс записались. Я могла и в третий класс себя записать, но я скромно – во второй.

Сначала месяц у нас была смешанная школа, а потом нас разъединили, и стала у нас женская школа. У нас на Забалке были четыре школы – две семилетки (женская и мужская), школа № 1 (мужская семилетка – украинская), затем вторая средняя (мужская, украинская), 19-я средняя (женская, украинская), и только наша 11-я женская была русская, так что не угнетали язык украинский… Много было украинских школ, но потом, когда из сёл начали приезжать в город, начали писать: «Прошу освободить от изучения украинского языка». В 1944 году ещё война шла, нам в школе давали по ложечке сахара, по половинке булочки каждый день. Класс был большой, 42 человека.

Папа сразу пошел на завод и работал главным механиком. Мама не работала, её избрали председателем квартального комитета – ещё во время войны к нам домой все сносили посуду, одежду. Мы сами, дети, давали концерты в госпиталях. Госпиталь был по улице Ушакова, красивое здание возле «Фрегата» – пароходство, вот там был госпиталь. Потом госпиталь был в мореходном училище, потом госпиталь в водолечебнице по улице Суворова. Туда мы ходили, концерты раненым давали. Ну, какие школьники могут концерты давать? – стихи рассказывали, танцевали гопак, пели что-то, причём мальчики самые старшие – это был седьмой класс, а так первый, второй – вот это такие артисты были.

День победы помню… Это было вечером, мы гуляли, тепло было, 9 мая. Тогда очень тёплые были вёсны. Мы гуляем и тут видим – у нас в Херсоне салют. Ну, не такой, как сейчас, а две или три ракеты. Наверное, война кончилась… И действительно, по радио передали, что кончилась война, вот это такой день победы. Конечно, и радость, и плакали… Правильно говорят, что это праздник со слезами на глазах.

Красутская Александра Георгиевна, 1935 г.р


Комментировать


− 1 = восемь

Яндекс.Метрика