Обращаясь к жизненному облику Пушкина, воссозданному им самим во многих произведениях и письмах, дополненному свидетельствами современников, мы оказываемся перед фактом удивительно упорно проводимого единства понятий и поведения — того, что определяет, так сказать, стиль личности.

См. также: Русская словесность — это Александр Сергеевич Пушкин

Поверхностный взгляд мог замечать в этом только некую суетно«светскую» сторону: подчеркнутую изысканность костюма, непременную «крупную соль» злоречия или, по злопамятному и неглубокому наблюдению графа Соллогуба, «его (Пушкина) пристрастие к светской молве, к светским отличиям, толкам и условиям».

Но даже и на этой поверхности, доступной ординарному наблюдению на бале или в гостиной, проступала заметная тогда лишь немногим не «слабость», а сила великого человека, ярко выраженной личности. «Нам приятно,— писал Пушкин в конце жизни,— видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости (…) и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа». Сам осознавая это лишь как свою значимость литератора-гуманиста (см. «Памятник»), Пушкин своими многообразными поисками совершенного и выдержанного стиля в мысли и жизненном поведении как бы выносил важное поручение истории. Борьба за тон «хорошего общества» (именно пе «высшего»!) во всех сферах жизни, за соблюдение известного этикета в пределах этого тона, за «вкус» в повседневном обиходе и т. п.— все это в индивидуально неповторимом сочетании в конце концов отвечало на определенную более общую потребность.

Все, условно говоря, «этикетные» ограничения, которыми величайший поэт стремился связать свою личность, оказывались практически и осознанно направленными к идеалу благородной простоты человеческого поведения и отношений к другим людям, высшей простоты, законченной четкости связей. Художественные искания эпохи, ее «стиль» находят, закрепляют себя и в собственно художественных произведениях выдающихся мастеров, и в рожденных эпохой характерах. Это вещи разные, конечно, но одна с другой связанные. С этой стороны сама личность Пушкина была как бы художественным созданием природы и общественной национальной истории, причем созданием безупречно единого стиля и этим стилем очень примечательным. В нем счастливо скрестились яркие приметы и стремления личности, ее «лица необщее выражение» — и общая, первостепенная собственно художественная задача той литературной поры.

Удивительная власть, так сказать, стилевых норм жизни над этой, казалось бы, образцово-непосредственной натурой особенно отзывается на всем, выходящем из-под собственного пера, и на оценке всего, выходящего из-под пера чужого. Вот колоритный пример. За год до смерти Пушкин письменно вызвал на поединок графа В. Соллогуба. Соллогуб, благоговевший перед поэтом, письма не получил, о вызове узнал позже окольно и тотчас послал ответ. В нем он прежде всего выражает беспокойство, как бы из-за почтовых неполадок, помешавших ответить своевременно, его не заподозрили «в поступке, недостойном честного человека».

Соллогуб тут же заявляет о своем согласии честно кончить дело и лишь затем только слегка поясняет его обстоятельства, отказываясь, впрочем, давать отчет в мотивах своего поведения. Вот эффектное заключение: «Я тороплюсь отправить это письмо на почту, чтобы избавить Вас от оскорбительного сомнения на мой счет, и прошу Вас верить, что я не только не способен отступать, но что я буду даже польщен быть Вашим противником». Пушкину не впервой предстояло стреляться — но тридцатисемилетний человек, обремененный большим семейством и запутанными денежными делами, к тому же пославший вызов не бог весть от какой смертельной обиды, не мог, конечно, быть равнодушен к его возможным последствиям. Он распечатывает ответ, прочитывает его — и вот Первая непосредственная реакция: «Немножко длинно, молодо, а, впрочем, хорошо».

Бесподобный и чрезвычайно характерный штрих. Здесь «хорошо» — и оценка, разумеется, самого факта щепетильным в делах чести дворянином, но главное — эстетическая оценка стиля партнера в этой острой и небезопасной игре, сулящей более серьезное продолжение. Художник вдруг отрешается от житейской «злобы дневи» и любуется произведением, помолодому еще неэкономным, но выдержанным в строгих правилах «хорошего топа». Активность, условно говоря, стиля личности Пушкина вызывает некое решительное перераспределение элементов во всем том, к чему прикасается поэт как творец: именно он переводит в зону художественности любой вид труда (или «трудов», по его выражению), к которому обращается,— начиная от полуанекдотических стишков чиновника десятого класса о крымской саранче и кончая неоднократной шлифовкой черновиков частных, самых свободно-дружеских писем, дословным переносом целых понравившихся кусков из одного в другое, из писем в статьи, из набросков статей в письма и т. п.

И во всем том задача стилевой определенности подчиняет себе как непременное предварительное условие любой литературный труд, замыкая замысел и нередко даже обрезая, «обстругивая» то, что выпадает из принятого изначально или складывающегося по ходу письма стиля, хотя самые мысли, взятые в отвлечении, могут быть очень ценны и для Пушкина значительны.

Можно было бы проследить, например, сопоставляя разные наброски и начала (два. по-русски и три по-французски) так в конце концов и неосуществленного предисловия к «Борису Годунову», которое должно было бы служить творческим манифестом, где совершенно очевидно решается также и какая-то стилевая задача. И ее неподатливость тоже определяет в конце концов печальпую судьбу замысла, по объективному своему значению очень делового, содержательного.

В. Д. Сквозников