И берег милый для меня…

1954 год. Я впервые в Тарусе. Электричка до Серпухова, а от Серпухова — не по дороге, а по безусловному бездорожью на автобусе. Он бренчит всеми железными частями и вот-вот развалится. Однако пассажиры спокойны, принимают это как должное. Мне дорога показалась бесконечной. Подумалось: что может быть хорошего в конце такой дороги?

Вот и снятый для нас дом на улице Розы Люксембург. Большая, чистая комната, светлая терраса.

Не улицы, а тропинки вдоль дощатых заборов. За заборами сады, цветники, тихий, уютный городок.

От нашего дома переулком совсем близко речка Таруска — быстрая, холодная, веселая, вся из ключей.

На Таруску я бегаю стирать пеленки, там, у развалившейся мельницы — небольшая запруда. Я приехала с трехмесячным сыном Колей. Муж в длительной командировке, и привез нас сюда старинный друг мужа, поэт и переводчик, рыбак и тарусянин со стажем — Аркадий Штейнберг. Вернувшись после двух ссылок, он наконец сможет поближе узнать выросших без него своих двух сыновей — Эдика и Бориса. С ним еще привезенный из ссылки, спасенный им от лагерного ада, замкнутый юноша Боря Свешников.

Собственный дом Аркадия еще после первого ареста был отобран, и потому теперь снят большой дом. Одна половина — для меня с сыном, другая его.

Пройдет некоторое время, и имена опекавших меня скромных соседей станут громкими, как принято говорить, известными и в наших пределах, и за рубежом.

моего сына игрой на скрипке или фисгармонии. Борис Свешников рисует редкую для него натуру — спящего младенца. Негодование сыновей Аркадия по поводу вопящего ночами младенца приобретает более цивилизованные формы. С переменным успехом Аркадий изобретает все новые способы воспитания сыновей. Жизнь в нашем общем доме идет своим чередом.

А я постепенно узнаю Тарусу. В центре города 2—3 магазина. Ассортимент товаров более чем скуден.

Впрочем, раз в неделю бывает базар. Никаких палаток, весов. Все, что приносится жителями окрестных деревень — творог, сметана, ягоды, — измеряется стаканами. Овощи — пучками, кучками. Недалеко, в обычном деревенском доме с резными наличниками — аптека. Весь штат — интеллигентная внимательная заведующая и уборщица.

На углу улицы Ленина — кузница! Основной транспорт в городе — лошади, а их нужно подковать. Пылает горн, сыплются искры, кузнец — огромный, кудрявый, его фартук кажется сделанным из жести. Кузнецу помогает сын — Дима Губин. Он потом стал водителем автобусов (бывало, что билетов нет, а ехать надо, Дима выручал).

Там, где сейчас боулинг, располагалась вросшая в землю керосиновая лавка. Керосин — это очень важно. Очереди бывали в лавку длинными — электричество давалось не всегда.

Есть в городе рыболовная артель. Есть и потомственные рыбачьи семьи: Нарышкины, Размаховы. Рыбу (даже стерлядь) можно было купить у рыбаков прямо на берегу — там, где улов грузили на телеги.

У паромной переправы, места оживленные, людные, горит костер. Большими черпаками со дна Оки сгребали ракушки и варили в котлах на корм свиньям. На закате бакенщики на весельных лодках ехали зажигать бакены.

С далеких перекатов на воде хорошо слышны задушевные гудки колесных пароходов. Они как бы соединяют воедино с рекой все части города, другой берег, поросший лесом. Ока! Все вокруг нее!

Я пока еще мало знаю город, но мне уже живется в нем уютно. Постепенно я вбираю в себя Тарусу с ее голубыми туманами, золотыми закатами, шумными стаями птиц, соловьиными концертами, земляничным духом овражков, прогретых солнцем.

Пока я еще мало знакома с ее обитателями. Я с интересом принимаю приглашение посетить известного скульптора-анималиста В. А. Ватагина. Да это не дом, а скорее боярский терем с затейливыми галереями, балкончиками, переходами. Дом полон детей, величавых особой статью женщин. Любезный хозяин с гордостью рассказывает, что дом срублен из «красного леса», что самые толстые бревна отысканы в костромских лесах и сплавлены сюда по воде. Может быть, поэтому этот дом, построенный еще до революции, и сейчас жив и является достопримечательностью города. Хозяин знакомит меня с домочадцами. Показывает свои работы (сейчас большинство из них живет в Тарусской картинной галерее). А вот после монументальных, иногда больше самого хозяина скульптур, в руках у него оказывается хрупкий гипс. «Знаете, что это? Посмотрите, эту маску я снял с лица нашего пастуха. Обратите внимание на рот. Его губы — это точная копия, это рот Антиноя, я измерял — те же пропорции. Сколько красоты вокруг! Нужно уметь присматриваться, нужно уметь замечать красоту!» Этот совет стоило запомнить. После этого первого лета мы уже не задумывались — куда ехать. Таруса стала нашим постоянным местом отдыха.

Валерия Ивановна Цветаева

Однажды, приехав снимать очередную дачу, мы с мужем увлеклись поисками и пропустили последний автобус до Серпухова. Гостиницы в Тарусе отсутствовали, и нужно было искать пристанище на ночь.

— Кажется, я знаю, как нам быть… — не очень уверенно сказал муж. — Нам нужно идти на Воскресенскую гору и найти дом Цветаевой.

— Цветаевой???

— Да, Валерии Ивановны Цветаевой, старшей дочери Ивана Владимировича Цветаева от первого брака. Она давно живет в Та русе и хорошо знает мою мать.

Валерия Ивановна так же, как и И. С. Чернецкая в 20-е годы, в Москве организовала танцевальную студию босоножек. В те годы разнообразных студий и школ было множество. Они не то чтобы конкурировали между собой, но довольно пристрастно относились к деятельности друг друга. Впрочем, это в прошлом, я не думаю, что…». Мы уже стучались в калитку.

От низенького домика в глубине сада, опираясь на трость, к нам медленно шла пожилая дама.

Мы довольно долго топтались у калитки, муж объяснял причину нашего неожиданного появления, пытался напомнить события давно прошедшего времени — зеленые глаза дамы оставались колючими, взгляд настороженным. Наконец, когда было произнесено имя моей свекрови, калитка распахнулась. «Так вы сын Чернецкой? С этого следовало начать. Входите же!»

Нас разместили в пристройке, точнее — сарайчике. Радушие и немного старомодная учтивость полностью искупали и узкий топчан, и блеяние козы за стенкой. На тумбочке были приготовлены свеча, чистое полотенце и маленький кусочек туалетного мыла.

Наутро Валерия Ивановна заинтересованно расспросила нас о впечатлениях от Тарусы и захотела показать нам свой обширный участок. «Осторожно обойдите мою ротонду». Ротондой называлась группа кустов шиповника с необыкновенно крупными цветами. Неказистый, но крепкий забор из кольев стоял на крутом обрыве. За забором внизу была луговина, тоже кончавшаяся обрывом, а за обрывом синела Ока. Мы все молча смотрели на эту красоту. «Вы хотите долго жить здесь? В Тарусе надо быть не дачниками, а построить свой дом». Как о деле уже решенном, Валерия Ивановна сказала: «Вот место, где вы построите дом» — и тростью указала на поляну за забором.

Ни мысли, ни тайных планов, ни средств на строительство дома мы не имели, поэтому слова этой зеленоглазой колдуньи или феи с указующим жезлом на нас впечатления не произвели. А между тем участь наша уже была решена. Первый же, неожиданно полученный гонорар был истрачен на приобретение в Серпухове самого дешевого дома. В те баснословные безответственные времена выделение и оформление участка было делом нескольких дней.

Пока собирали наш сборно-щитовой дом, Валерия Ивановна стояла на горе за своим забором и спокойно наблюдала, как сказанные ею слова приобретают видимые очертания. Она почему-то назвала наш дом «бунгало». Место, выбранное для дома, имело массу недостатков и одно неоспоримое достоинство — оно было прекрасно. Смотреть на разворот Оки к Улаю, на заливной луг на другом берегу, на огромное каждый день иное небо — этой радости хватило на целую жизнь. (Когда к нам в дом впервые пришел К. Г. Паустовский, он сказал: «На вашей террасе стоишь, будто на носу корабля».)

Итак, мы стали соседями Валерии Ивановны.

Домик ее был столь же своеобразен, как и его хозяйка. Низкий потолок, малюсенькие окошки. Большую часть комнаты занимала огромная жестяная ванна, накрытая кисеей, расшитой блестками. У противоположной стены стоял очень старый павловский туалетный стол, явно знававший лучшие времена. Место между двумя его тумбами было отдано беспородной, ничем не примечательной собаке. Муж Валерии Ивановны Сергей Иасонович Шевлягин, преподаватель греческого языка и латыни, не производил впечатления хозяина дома. Он был молчалив, при моем появлении вежливо вставал, вежливо улыбался и куда-то исчезал.

Был и еще один обитатель дома — «Личарда, верная слуга» — как представила ее Валерия Ивановна — Степанида, существо без возраста, абсолютно глухая. Почти бессловесная. Степанида косила траву, пасла и доила козу, ходила за керосином, купала Валерию Ивановну в ванной, собирала и продавала малину, полола грядки, стирала, топила печку. Бегала с записочками к знакомым Валерии Ивановны, так как сама она со двора уже не выходила (а телефона, естественно, не было).

Валерия Ивановна ходила с трудом, опираясь на палку. Всегда — аккуратно причесанная. Волосы на висках были завиты старинными щипцами, нагретыми на керосинке (щипцы были подарены ее подругой по Екатерининскому институту, где В.И. училась). Платье и «капоты», сшитые соседкой, украшены были воротничками или старыми кружевами. Очков не носила, зеленые пронзительные глаза были очень заметны на лице и вместе с крючковатым носом и тонкими губами придавали лицу зловещее выражение. Но это впечатление было обманчивым. Она могла быть очаровательным собеседником, говорила кратко, очень образно. Временами ее речь была изыскана, афористична. Она совершенно владела немецким и французским. Была щедра по-соседски: то куст подарит, то пришлет со Степанидой цветов или малины. Не припомню случая, чтобы Валерия Ивановна раздражалась от необходимости повторять по многу раз свои распоряжения, хотя общение со Степанидой было делом нелегким.

Из года в год в августе устраивался праздник дня рождения Сергея Иасоновича. Назывался фестивалем. Собиралось довольно большое общество (помню Мелентьева, Ракитского, Левицкого). Стол накрывался на открытой террасе, выходившей на Оку. На столе появлялась парадная клеенка, расписанная масляными красками самой Валерией Ивановной (в молодости она увлекалась живописью). Под приборы подкладывались очень старые салфетки с прелестной вышивкой («Это из приданого моей матери»). Центром и украшением стола был огромный пирог с ягодами. Виновник торжества в белом кителе все равно оставался молчаливо-неприметным. Королевой праздника была Валерия Ивановна. За ее стулом стояла Степанида и улыбалась умытым лицом, в белом фартуке, одеваемом только в этот день.

Однажды мы с мужем, забыв о приглашении, не позаботились заранее о подарке и явились на «Фестиваль» просто с бутылкой вина. После Валерия Ивановна довольно в категоричной форме сделала мне выговор. Оказывается, являться в приличный дом с бутылкой — оскорбление для хозяев. Другие времена, другие порядки. Боюсь, что этот ее урок мне не пригодился.

А вот одним из своих поступков она меня, пожалуй, кое-чему научила.

Вышла в свет книга К. Г. Паустовского «Золотая роза». Резонанс был широк, ее хвалили, о ней много говорили. Валерия Ивановна тоже захотела сообщить Паустовскому о своем восхищении этой его работой. Она призвала меня и попросила совета, как бы ей это сделать. То, что я ей предлагала (послать телеграмму, букет цветов, подарить редкую книгу), она отвергла. «Так могут многие, нужен мой, цветаевский вариант». И она решила так: нужно узнать, у кого в Тарусе есть в цветнике куст желтых роз, они очень редки, но встречаются. Куст аккуратно выкопать, упаковать и послать Константину Георгиевичу, сопроводив письмом с выражением благодарности за книгу. Что и было ею исполнено, причем письмо было написано в самых изысканных выражениях и на бумаге дореволюционного качества.

Короче, мы подружились.

Я беру на себя смелость так говорить, потому что Валерия Ивановна, будучи человеком недоверчивым и подозрительным, явно дарила меня своим доверием, она разрешила открыть калитку между нашими участками, чтобы ближе было ходить к ней. Однажды, когда я ехала в Москву, дала мне ключи от своей московской квартиры, попросила что-то ей привезти.

Это была большая комната в старой московской коммунальной квартире где-то около Курского вокзала. Она мне показалась какой-то нежилой, чем-то напоминала кладовку, заставленную старинной мебелью, какие-то тумбочки, козетки, зеркала в резных рамах. Вдоль стены — многочисленные банки с вареньем, аккуратно надписанные: «Малина, 19.. такой-то год». А на стене, как бы раздвинув все ненужное, что было в комнате, висел портрет молодой красивой дамы в голубом бальном платье.

Валерия Ивановна уже давала мне читать свои воспоминания, и я сразу узнала, что это был портрет ее матери, Варвары Дмитриевны Иловайской, первой жены И. В. Цветаева. Она умерла совсем молодой, вскоре после рождения брата Валерии Ивановны Андрея.

У этого портрета загадочная судьба. Известно, что после смерти Валерии Ивановны все унаследовала вдова ее брата Андрея Евгения Михайловна Цветаева. Две ее дочери умерли раньше матери. Оставшись одна, Евгения Михайловна, уже плохо соображавшая, была опекаема странными чужими женщинами, которые самовольно и бесконтрольно распорядились всем ее имуществом.

Предполагаю, что портрет в числе других вещей попал им в руки и уже никем никогда не был обнаружен.

О том, что портрет существовал, свидетельствуют и воспоминания Анастасии Ивановны Цветаевой. Она пишет, что портрет был заказан отцом и написан уже после смерти Варвары Дмитриевны по фотографиям. «…С холста на мольберте с прелестной полуулыбкой глаз и рта с розой у голубого корсажа смотрела в залу своего дома ушедшая…» По распоряжению И. В. Цветаева «…портрет был повешен в зале, вознесен выше голов человеческих на бессмертную высоту Памяти» (Воспоминания. С. 212).

Воспоминания Валерии Ивановны полны упоминаниями о ее матери и сравнениями ее со второй женой отца, Марией Александровной Мейн. Все сравнения не в пользу мачехи. Это естественно. Осуждающее отношение переходит затем и на детей от второго брака. Есть она и Андрей, и есть Марина и Ася, хотя те и другие — Цветаевы — дети В. И. Цветаева, но вместе им не сойтись никогда.

Особенно глубок разрыв между Валерией и Мариной. В подтверждение — несколько вырванных из контекста слов из воспоминаний Валерии Ивановны. Понимаю всю необъективность такого цитирования, но все же привожу эти слова, они были! И чувства, ими выраженные, были и двигали поступками.

«1939 год, Москва. Мне телефонный звонок кого-то из Эфронов.

— Вы знаете? Марина здесь. (Сразу охватывает что-то насильственное, трудное.)

— Хотите увидеться?

-Нет.

— Позвать к телефону?

— Лучше не надо. С той и с другой стороны трубки положены. И сразу, с маху, кончено.

— Зачем? Не знаю. Трудно лукавить; почувствовала, что отодви нула гору… Бывает: старое заслонит сегодняшнее, и чувство быва ет сильнее разума».

«Марина! Кто возьмется понять тебя? Кто возьмется понять всех нас? Ах, какая семья! В тяжелую годину не вспоминали, не окликали мы друг друга. В одиночку боролись, жили подолгу, и ничего друг о друге не зная. Мы все любили свой дом в Трехпрудном. Но кто из нас, живших близко, кто кроме брата видел гибель его?»

«…Со смертью отца и гибелью старого гнезда рухнула последняя скрепа между нами».

Кто знает, может быть, именно надежда восстановить скрепы, хоть в конце жизни связать семейные линии заставила Валерию Ивановну отделить полоску земли от своего участка и предложить поселиться рядом дочке той самой непонятой ею Марины, вернувшейся из ссылки Ариадне Сергеевне Эфрон.

У Ариадны Сергеевны пристанища в Москве в то время не было. Она поселилась в Тарусе рядом с тетей.

Поначалу было и взаимное понимание, и теплые слова, и планы. Но длилось это недолго. Сейчас уже точно установлены причины расхождения.

Валерия Ивановна категорически не желала терпеть рядом присутствие Ады Александровны Шкодиной — подруги Ариадны Сергеевны. На мой взгляд, дело не в причинах. Дело в характерах. Валерия Ивановна с ее эгоцентризмом не могла понять, что невозможно разрушить близость Ариадны Сергеевны и Ады Александровны. Эта дружба была спаяна тюрьмой и совместным выживанием в Туруханске. Такие связи не рушаться ни материальными соображениями, ни родствеными претензиями.

Ариадна Сергеевна настойчиво пыталась вернуть отношения к их радужному началу. Когда Валерия Ивановна попала в больницу, Ариадна Сергеевна посылала ей передачи, цветы. Все возвращалось ей без слов благодарности, молча. Точка была поставлена, когда Валерия Ивановна в своих последних распоряжениях указала: Ариадна Сергеевна не смеет прийти проститься с нею, не должна присутствовать на ее похоронах. Тут добавить нечего.

На одном из Цветаевских праздников ко мне подошел интеллигентный мужчина средних лет. Он представился как человек, интересующийся всем, что касается Марины Ивановны Цветаевой, Рассказал мне о том, какие книги о Марине Цветаевой ему удалось приобрести. Расспрашивал об Ариадне Сергеевне. Бывая в Тарусе, он несколько раз заходил, чтобы рассказать о делах московского Цветаевского музея, с сотрудниками которого был связан дружескими отношениями.

Он попросил меня помочь разыскать могилу В. И. Цветаевой. К стыду своему, я не знала, где она похоронена. Мой собеседник был так этим огорчен, что, желая помочь, я посоветовала ему разыскать внучек Степаниды. Я знала, что они эту могилу навещают.

Через какое-то время он опять зашел, чтобы поблагодарить; по моей подсказке он могилу нашел. И поставил на ней камень с соответствующей надписью. Признаюсь, я была удивлена — одно дело Марина, другое — Валерия Ивановна. Просто так, один, не «от имени и по поручению», а сам по себе потратил свои силы, время, деньги, наконец. Ответил: «Она тоже была Цветаева». Фамилии этого человека я не знаю, зовут его Владимир Иванович.

Ариадна Сергеевна Эфрон

За забором Валерии Ивановны в том углу участка, где был построен дом Ариадны Сергеевны, росла высокая старая рябина. Форма кроны ее была удивительно совершенна. Каждая ветка как будто знала, в какую сторону склоняться. Я часто смотрела на это дерево. А теперь там стала появляться Ариадна Сергеевна. Я уже была знакома с нашей новой соседкой.

Когда она стояла так высоко на бугре, прислонясь к толстому стволу, то была как будто чем-то отгорожена. Я просто чувствовала, что не нужно заговаривать с ней, даже здороваться. Ей нужно было быть совсем одной. Лучше не смотреть в ту сторону. Ей с той высоты была видна Ока. Впрочем, опасение помешать ей было у меня и тогда, когда я приходила в маленький, как-то неожиданно появившийся домик.

Его уже нет, и я попробую вспомнить — каков он был.

Срубленный из тонких осиновых бревен, он выглядел более чем скромно. Три ступеньки, маленькое крылечко, крохотные сени — и вы попадаете в первую половину дома. Кушетка, столик, печка с плитой — это была и кухня, и комната Ады Александровны. Разгорожен был дом дощатой стенкой, не доходящей до потолка, и холщовой занавеской, вышитой крупным крестом.

Вторая половина состояла из проходной столовой и угла, где была комната Ариадны Сергеевны. Комната была и спальней, и рабочим кабинетом. Стол у окна, кушетка, несколько стульев, шкафчик, тумбочка. В этой комнате была дверь на маленькую террасу. Наверху, куда вела наружная лестница, была еще мансардная холодная комната для приезжающих, для гостей. Это описание не передает ощущения целесообразности, порядка и, главное, уюта и теплоты, которые были в доме.

Не сразу можно определить, чем создавалась эта атмосфера. Множество букетиков, каждый составленный на свой манер, кошка Шуша, удивительная своим мяуканьем с человеческими интонациями, деревенские половики, ситцевые симпатичные занавески. Нет, дело было не в этом, а в том, как чувствовали себя, как ощущали свой дом его хозяйки. Было очевидно, что им здесь нравится, что им светло, хорошо. Эти стены не ограничивают их, а защищают.

Когда я увидела рисунок их домика в Туруханске, прижатого к обрывистому берегу Енисея, я поняла, с чем они сравнивают это свое вольное жилье. По сравнению с тем «кукольным» — это был Дом, и они радовались его обретению. Хотя… Хотя нужно было носить воду из колонки, запасать дрова, греть чайник на керосинке, сажать овощи и цветы. Но поначалу, пока позволяло здоровье, все это было посильно, что-то даже в радость. Главное же — жизнь в этом доме была освящена большой целью.

Ариадна Сергеевна рассталась с Мариной совсем еще юной. Она и представить себе не могла, какие трагические повороты произойдут в ее жизни. Все то, что было создано ее матерью к моменту их разлуки, было как бы вне сознания дочери. Находясь в тюрьме, узнав о гибели матери, в лагерях она по памяти восстанавливала ее стихи. Судьба того, что было создано Мариной, стала для нее наибольшей болью.

Вернувшись в Москву после ссылки, она временно жила у своей тетки, Елизаветы Яковлевны Эфрон. Спала на сундуке с рукописями Марины. Она открыла для себя, какие сокровища сохранились благодаря судьбе и добрым людям. Сокровища, о которых почти никто не знал.

И эта уже немолодая женщина — с надорванным сердцем, растраченным в тюрьмах и лагерях здоровьем, раненная потерей самых близких людей (мать! отец! брат! любимый!) — поняла, что именно она, только она сможет, обязана! — все, что создано матерью, разыскать, собрать, расшифровать и, вопреки всем препятствиям, издать хоть часть этих сокровищ, хоть что-нибудь.

На все у нее был совсем небольшой остаток жизни — 20 последних лет. Но была нравственная высота, невероятная трудоспособность, была «верблюжья выносливость» (ее определение). Был нерастраченный творческий потенциал, была яркая одаренность. Объем того, что предстояло ей сделать, был огромен.

До того как начали тонкой струйкой просачиваться в печать стихи ее матери, мало кто представлял себе, чего стоили эти публикации. Сопротивление, которое ей необходимо было преодолеть, чтобы появилась возможность публикации стихов Цветаевой, было в то время столь сильным, что могло испугать любого, но не ее.

Уже много и подробно написано о том, что претерпели стихи, вошедшие в первый сборник, прежде чем они стали книжкой. Ариадна Сергеевна подарила нам с мужем этот первый сборник, назвав его «многострадальным». Я, сторонний свидетель ее трудов и страданий, дорожила этой книгой, берегла ее. Но когда открылся в Тарусе Цветаевский музей — отдала ее туда. Кто знает, попав после меня в другие руки, сохранилась бы она? Музей вернее.

Все, что я пишу сейчас, конечно, не было мною понято тогда. Я мало знала в полной мере, как большинство в то время, стихи Цветаевой. Тогда Ариадна Сергеевна была нашей соседкой. Приветливая, обаятельная, иногда загадочная, закрытая, постоянно занятая работой. Она вызывала острое желание быть ей хоть чем-то полезной. Я знала, откуда она вернулась в эту совсем незнакомую ей Тарусу. Наши отношения сложились просто, естественно. Впрочем, так было не только со мной. Она легко завоевывала симпатии и желание общаться самых разных людей — будь то именитый скульптор Бондаренко или девушка-почтальон, приносившая ей многочисленную корреспонденцию. Ее отношение ко всему нашему семейству и ко мне позволяло по различным поводам без приглашения приходить к ней в дом. Я старалась не быть навязчивой, уважая ее погруженность в свой мир.

У нее всегда было мало свободного времени. Но было желание, даже потребность прожить то, что было у нее отнято. И ее хватало на все. Она любила прогулки, любила ходить в лес за грибами. Чаще ходила одна. Купалась в Оке. Первые годы они с Адой Александровной даже ездили на городской пляж. Однажды она спросила меня, какой лес самый близкий к дому отдыха (на территории дома отдыха стояла дача, где когда-то жили Цветаевы). Я предложила проводить ее туда, но сказала, что грибов там мало. Оказалось, что ей не грибы были нужны, а та роща, куда из дома увели Марину и Асю в тот день, когда умирала их мать.

У нас была большая моторная лодка. Прокатиться по Оке до Ве-легожа, Улая… В Ладыжине посидеть на берегу у костра… Она редко могла позволить себе такие путешествия, но когда время позволяло, ей в радость было ближе узнать Оку.

Фотографии, сделанные во время этих прогулок, подписаны ею с большим юмором. Знакомство ее с нашей семьей началось с внимания к нашим детям. Вообще интерес к детям у нее был какой-то свой. Дети были ей интересны. Она не умилялась, не восхищалась.

Она внимательно их слушала, вглядывалась, расспрашивала. Но никаких сантиментов.

Она охотно отзывалась на приглашения побывать на представлениях, устраиваемых нашими детьми и их друзьями. Помню, как-то к ней из деревни Ладыжино пришла группа старшеклассников. Оставив свои дела, она села с ними на крылечке и долго разговаривала, читала стихи, расспрашиала. После искренне огорчалась, что ребята мало интересуются поэзией: «Они ничего не слышали о Цветаевой…»

Она очень много курила. Курила за рабочим столом, когда работала в садике, курила, когда ее что-то особенно волновало. На печке всегда лежал запас папирос. Курила самые дешевые — «Прибой». Было занятие, которое ее, как она говорила, успокаивало, — она вязала. Могла вязать, даже не глядя на спицы, разговаривая, читая, дома, в гостях. Ариадна Сергеевна считала, что вязание помогает ей сосредоточиться, что, когда руки заняты, мысли в голове яснее. Так как шерсти взять было негде, она распускала старые свитера, носки. Несмотря на это, каждая связанная ею вещь отличалась вкусом и изяществом. Вязала себе, знакомым. Моей дочке подарила кофточку, которая ей долго служила самой нарядной одеждой.

Очень любила дарить подарки. Несмотря на ограниченность средств, подарки были со смыслом, с учетом пристрастий того, кому дарила. Она любила праздники. На свой день рождения 18 сентября на крохотной своей терраске собирала гостей. Главным было не обилие стола (впрочем, всегда изобретательным и красиво сервированным), а общение, рассказы. Рассказывать она любила и умела. Всегда рассказывала только смешное. Не помню ни одной ее жалобы, никакого намека на желание вызывать сочувствие. Создавалось впечатление, что нет веселее места, чем лагерь или ссылка за полярным кругом. Один рассказ был о том, как она из Ту-руханска писала письмо Сталину. Сталин, как известно, был в Ту-руханске в ссылке. Поселили его в доме бабы, которая и попросила Ариадну Сергеевну написать ему — пусть пришлет ей деньги за ватное одеяло. Когда он надумал бежать, то красное ватное одеяло — самую ценную вещь своей хозяйки — прихватил с собой. Климат там холодный, без одеяла бежать нельзя. Вот она и рассудила, что пора бы ему с ней расплатиться. Ариадна Сергеевна письмо написала по всей форме и отправила. Естественно, дальше местного отделения КГБ оно не пошло, но старухе в вознаграждение заукра-деную «одеялку» назначили «пензию».

Связь с теми гиблыми местами не прерывалась: письма, поздравительные открытки, посылки посылали и Ариадна Сергеевна, и Ада Александровна. И им оттуда шли приветы и даже посылки. Не раз получали мы с мужем приглашения на чай с пирогами в их дом. Пироги были особые, с сухой толченой черемухой, которую присылали им северные друзья.

Помимо никем не оплачиваемой работы над материнскими рукописями она была загружена работой над переводами, иногда очень ее тяготившими… Но нужно было зарабатывать на жизнь, на хлеб насущный. Ни Союз писателей, ни какие-либо советские организации не считали нужным оказать ей какую-нибудь помощь. Она могла надеяться только на себя и друзей.

Магазины в Тарусе были пусты. Базар был довольно далеко, у моста через Таруску. Обремененная большим семейством, я ходила на базар за пропитанием каждую субботу. Она отказывалась принимать мои предложения купить и принести то немногое, что было нужно ей. Потом она мне объяснила, что ходит главным образом затем, чтобы послушать, как говорят женщины, приезжающие из деревень. Возвращались мы как-то парком с базара. Вдруг она наклонилась и из-под куста вытащила большое гипсовое ухо. Совсем недавно в парке была снесена разбитая на куски гипсовая фигура Сталина, стоявшая на клумбе. «Так это его недреманное ухо!» Довольно долго лежало оно на ее столе.

Пока еще была цела дача в Песочном, где жили Цветаевы, она надеялась, что удастся сделать ее музеем. С помощью Паустовского и Эренбурга просила Союз пистателей выделить десять тысяч рублей на ремонт обветшавшего дома. Говорила, что больше ничего не нужно. Все для музея у нее есть, от рукописей до личных вещей матери. Сама будет и экскурсоводом, и уборщицей. Союз в деньгах отказал. Городские власти очень расторопно бульдозером ночью дом снесли. Но и это не могло поколебать ее уверенности, что Цветаева нужна на родине, в России.

Она продолжала работать, списывалась с друзьями, которым Марина, уезжая, оставила за границей рукописи, дневники, письма.

Нужно было все вернуть домой, в Россию. Рассказывала, что когда кто-то приезжал к ней из-за границы, она всегда шла на встречу в гостиницу, не приглашала к себе. Почему? Потому что в гостиницах прослушивание ее разговора с приехавшим было обеспечено и ее встреча не вызовет подозрений. Все открыто, ничего тайного, только поэзия, никакой политики.

Страх быть вновь заподозренной в чем-то продолжал жить в Ариадне Сергеевне. Но это был страх не столько за себя, сколько за то, что могут возникнуть новые препятствия при публикации М. Цветаевой. Она была очень сильным человеком. Удивительное дело: жизненные трудности не убавляли ее способности радоваться, шутить, помнить хорошее, ждать хороших вестей.

Однажды, зайдя к ней, я застала ее радостно-оживленной. Она познакомила меня с военным средних лет, майором из Белоруссии (к сожалению, не помню его фамилию), который служил с ее братом Муром. Он привез Ариадне Сергеевне журнал «Неман», где был напечатан его очерк о Муре, с фотографией обелиска с фамилиями его погибших однополчан. Обычно очень сдержанная Ариадна Сергеевна, волнуясь, просила майора несколько раз повторить рассказ, как мужественно, достойно воевал ее брат. «Я всегда знала, что наш Мур будет таким!»

Был день, в который Ариадна Сергеевна всегда уезжала из Тарусы. Где она проводила этот страшный день 31 августа — она никогда не говорила.

Та рябина на высоком косогоре была очень старой. Сильный ветер во время летней грозы сломал ее почти у самой земли, даже пенька не осталось. Случилось это в то лето, когда ушла из жизни Ариадна Сергеевна Эфрон. На камне, поставленном на ее могиле, помимо надяиси, говорящей о ней, сбоку есть еще дата и два имени: Марина Цветаева и Сергей Эфрон, погибшие в 1941 году. У них нет могил, и дочь уже после своей кончины позаботилась об их последнем приюте. Из небытия продолжала служить им. Ариадна Сергеевна не дожила до времени, когда поэзия ее матери завоевала мир, но она всегда знала, что будет так.

О Тарусе я впервые услышала в 1950 году от своего мужа, Юрия Борисовича Щербакова. В 20-е годы там поселились его бабушка и дед, и на летние месяцы его мальчиком отправляли к ним в Тарусу. Лес, Ока, купание, лодка — все это он полюбил с детства, а когда ему было 14 лет — он пристрастился к рыбной ловле. Однажды на речке Таруске, впадающей в Оку, он познакомился с человеком вдвое старше, отличным рыболовом, ставшим его учителем и наставником. Аркадий Акимович Штейнберг, поэт, переводчик, жил в Тарусе в своем доме в районе, который назывался Порт-Артур. Знакомство это переросло в дружбу, длившуюся всю жизнь.

В те времена до Тарусы добирались долго. Поездом до Серпухова, потом на чем придется до пристани на Оке и на пароходе до Тарусы. Колесные пароходы шли медленно, часто садились на мель, подолгу стояли, так что дорога занимала иногда почти целый день. Когда за очередным поворотом показывалась как бы парящая над Окой церковь на Воскресенской горе, можно было сказать, что путешествие благополучно закончилось — ты в Тарусе.

Так я впервые услышала о Воскресенской горе. Спустя десятилетие дорога, огибающая гору, стала улицей, на которой я живу уже больше полувека. Если, поднимаясь на Воскресенскую гору, не сворачивать к церкви, а продолжать путь вдоль Оки — непременно пройдешь мимо нашего дома. Эта дорога, нырнув в несколько оврагов и овражков, приведет в поле, а потом к песчаному берегу как раз напротив Велегожа.

Именно эту дорогу вдоль Оки выбирают те, кто надумал совершить не очень далекую прогулку и хочет полюбоваться рекой, гривой старых сосен над улайской пещерой, цветущим полем. Когда-то этой дорогой можно было через Ладыжино доехать до самой дачи Рихтера. Я берусь это утверждать, потому что помню, как мимо нас на очень длинной, очень красивой и очень тогда редкой американской машине несколько раз проезжал Рихтер. Ухабистая дорога не позволяла ехать на большой скорости, и я успевала рассмотреть тогда еще молодое, но очень утомленное лицо. Он почти лежал, закрыв глаза, положив ноги на спинку переднего сиденья. Мне он казался либо очень усталым, либо нездоровым. Я желала ему спокойной дороги и радовалась, что его ждет отдых в одиноко стоящем среди деревьев доме с роялем, вознесенным на самый верхний этаж.

С каким огорчением я узнала позже, что дом его был кем-то осквернен, не нахожу другого слова. Пострадал даже его рояль. После этого Рихтер не пожелал там бывать. Дом некоторое время стоял брошенный, ничейный. Потом были новые хозяева. Но дом все равно казался неживым до тех пор, пока вновь там не зазвучала музыка.

На поляне возле дома стали устраивать концерты. Съезжалось и сходилось множество народу. Люди слушали музыку и думали о том, кто построил эту трехэтажную башню, благодаря кому лес и берег Оки стали единственным в своем роде концертным залом. Спасибо Рихтеру!

Очень привлекала наша дорога известнейшего по Дягилевским балетам и по работе в Большом театре балетмейстера Касьяна Голейзовского. Он всегда гулял вместе с женой. Они проходили неспешно, останавливались, смотрели на закат. Жена его была балерина. Меня всегда восхищало, как они смотрелись на фоне реки. Совсем о том не заботясь, они то замирали в законченно-скульптурных позах, то двигались в плавном ритме естественно и гармонично. Жили они то в Бёхове, то в Тарусе. Уже много времени спустя я узнала, что Голейзовский завещал, чтобы его похоронили на кладбище возле бёховской церкви.

Любил гулять по нашему берегу и другой известнейший балетмейстер, премьер Камерного театра А. А. Румнев. Многие спектакли этого театра благодаря пантомимам, им поставленным, становились событиями театральной жизни Москвы 20—30-х годов. Его монументальная стремительная фигура быстро проносилась по нашей тропинке. Но нельзя было сказать, что он гулял. Он как бы устремлялся к заранее определенному им месту, выразительным жестом мима приветствуя тех, кто попадался ему на пути.

Совсем недалеко от нас жил замечательный переводчик Вилли Левик. Для прогулок он тоже часто выбирал именно эту идущую мимо нас дорогу. Будучи переводчиком очень высокого класса, он был до предела загружен работой. Его время было точно рассчитано. Гулял он почти бегом, не останавливаясь, сообщал, что сегодня его время до Велегожа. В другой день — «только до большого оврага» или «до ручья».

Совсем другое дело, когда мимо проходил Эраст Гарин и его жена Хеся Лакшина. Они жили в тарусском доме отдыха, прогулки были их основным занятием. Гуляя, они с удовольствием заходили выпить чаю, рассказать о том, как приходится по три раза в день под разными названиями есть макароны или еще что-нибудь интересное из практики профсоюзного отдыха. Их посещения начинались и кончались сплошным хохотом.

Заходила и подолгу засиживалась на нашей террасе актриса Клавдия Половикова. Дело в том, что рядом с нашим домом часто проходили съемки различных кинофильмов. Снимался фильм «Половодье». О нем на память осталась специально посаженная береза на так называемой смотровой площадке. Она до сих пор растет на этом месте. Немного позже была построена беседка для фильма «Накануне» по повести Тургенева. Для фильма «Сельская учительница» декорации были не нужны: крутой берег, березы — все это настоящее, природное. Для фильма «Чудотворная» (по Тендрякову) на берегу была сооружена настоящая часовня, которую местные жители с большой пользой для хозяйства разобрали кто на дрова, кто на стройматериалы.

Все это происходило еще до того, как был установлен Цветаевский камень на косогоре. Тут уж наше место стало еще более привлекательным. Автобусные экскурсии из Москвы, просто люди, приезжающие из других городов. Одиночки, пары, группы — кто бы ни шел на нашу Воскресенскую гору, наслышавшись и про наш целебный родник, и про могилу Борисова-Мусатова, и про «Спящего мальчика», скульптуру Матвеева, обязательно остановится на нашей дороге, почти на нашем пороге, посмотреть на Оку, на окские дали…

Однажды мы с мужем увидели, что против нашего дома стоит К. Г. Паустовский и с ним незнакомая дама. Указывая ей на поворот Оки, он оживленно что-то рассказывал. Мы немного удивились и даже обеспокоились тем, что Константин Георгиевич оказался так далеко от своего дома. Выглядел он утомленным, и мы решили предложить ему и его спутнице передохнуть у нас. Приглашение было охотно принято. Представляя свою спутницу, Константин Георгиевич сказал, что Лидия Николаевна живет в Париже, занимается переводами его рассказов на французский язык, что ее очень интересует Россия, которую она в силу своего происхождения любит, но почти не знает.

Он пригласил ее в Тарусу, считая, что лучшего места, чтобы понять и почувствовать природу России, не найти. Разговор шел об их встрече в Париже и о том, как помогла ему Лидия Николаевна осуществить путешествие в Англию. Узнав, что ни он, ни его жена Татьяна Алексеевна не знают английского языка, она, оставив все свои дела, села с ними на паром и отправилась в Англию, чтобы стать их гидом и переводчиком. Именно благодаря ей он смог за короткий срок пребывания в этой стране многое увидеть и понять. В частности, он давно мечтал попасть в галерею Тэйт, где находится самое большое собрание полотен Тернера, художника, которого Константин Георгиевич особенно любил. Но случилось так, что именно во время их приезда в Лондон галерея была закрыта. Видя, как это его огорчило, Лидия Николаевна объяснила дирекции галереи — кто и откуда специально приехал, чтобы увидеть Тернера. И тут, как говорил Константин Георгиевич, произошло совершенно невероятное: специально для него музей был открыт, и свидание с Тернером состоялось! И все благодаря этой скромно сидящей на нашем диване даме, которая, не таясь, оглядывала комнату, присматривалась к книгам, фотографиям.

Взгляд ее несколько раз останавливался на платке, висящем на спинке кресла. Константин Георгиевич сказал, что Лидия Николаевна хотела увидеть, как живет в провинции русская интеллигенция. Что он рад, что может предоставить ей эту возможность. Очень захотелось, чтобы ее впечатления были еще более яркими и полными. Наше гостеприимство ограничилось только разговорами. Было бы естественным накрыть стол, явить русское хлебосольство. Но дело в том, что в доме была полная пустота. Решительно ничего, кроме хлеба. В те времена такое бывало. Продукты либо привозились из Москвы, либо раз в неделю можно было что-то купить на базаре.

Продолжая беседовать, я судорожно пыталась что-то придумать. Разговор зашел о театре, и я вспомнила, как муж рассказывал мне о спектакле «Дама с камелиями», который он когда-то видел в постановке Мейерхольда. Мужа восхитила находка режиссера, который создавал атмосферу загородного дома с помощью одного стакана молока. Никаких декораций, бутафорских деревьев, кваканья лягушек… Просто героиня выходила на пустую сцену с куском хлеба в одной руке и со стаканом молока в другой. Как актриса пила молоко, обмакивая в него хлеб! Этим режиссерским ходом и игрой актрисы зритель и был перенесен из Парижа в деревню. Была создана атмосфера.

Черный тарусский хлеб у нас был. Нужно было достать молоко. У соседки корова — быстро бегу за молоком. На подносе керамические тарусские кружки, крупно нарезанный хлеб. Из кувшина разливаю по кружкам молоко, улыбаясь говорю, что таково традиционное русское угощение. Я даже не ожидала, что это вызовет такое восхищение нашей гостьи. Думаю, что Константин Георгиевич отлично понял причину столь своеобразного хлебосольства, но он улыбался и был явно доволен произведенным впечатлением. А еще я на прощание позволила себе сделать Лидии Николаевне подарок. Я подарила ей платок, который привлек ее внимание. Платок был самый простой, штапельный, традиционной расцветки — на черном фоне яркие розы, бутоны, листья. Мой скромный подарок был принят с видимым удовольствием: «Он просто кричит о России».

Можно было с уверенностью сказать, что этот незапланированный визит удался. И это подтвердил Константин Георгиевич, позвонив нам по телефону на следующий день. Еще он сказал, что Л. Н. Делекторская много лет была самым близким другом, музой, подругой Анри Матисса. Он рад, что хоть в какой-то мере смог помочь ей осуществить ее желание поближе узнать быт и природу русской провинции.

 Юрий Борисович Щербаков

Долгая жизнь… Зачем она дается? Может быть — для того, чтобы задавать себе вопросы и искать на них ответы… Когда молод, силен, активен, думать некогда. Иное дело в старости. Думается много, но далеко не всегда наступает желаемая ясность.

Для меня, в частности, до сих пор многое остается непрояснившимся. Я не могу до конца определить, почему мой муж Юрий Борисович Щербаков был так привязан к Тарусе. У него это было «родом недуга». Ведь еще совсем здоровым и относительно молодым он мне настойчиво внушал, что я должна похоронить его в Тарусе, чего бы мне это ни стоило.

Почему так неожиданно быстро отыскались деньги на постройку в Тарусе дома, хотя было много других более насущных нужд. Почему однажды он объявил мне, что из его собрания икон он хочет отдать тарусской Воскресенской церкви пять наиболее ценимых им досок и очень дорогое напрестольное Евангелие. Когда обстоятельства, да и я оттягивали его дарение — он торопил меня, говоря, что в этой церкви венчалась его сестра, говела бабушка. Он успел сделать свой дар ровно за неделю до своей кончины.

Он не был истинно верующим человеком, иконы собирал как произведения искусства. В детстве был крещен своей бабушкой. Отец — русский дворянин, дружил с Розановым. Мать — еврейка, да еще и балерина. Брак родителей был недолгим, он рос без отца, воспитывался англичанкой. У матери — то концерты, то гастроли, то поездки с Луначарским в Париж…

Прибавив себе два года, он рано поступил в ГИТИС, окончил его накануне войны. Служил в армии на Дальнем Востоке. Там же поставил как режиссер свой первый спектакль. Я была всего на пять лет моложе его, но он казался и был во многом значительно старше меня. Я была его третьей женой. Его жизнь до меня оставалась мне мало знакома. Кто знает, может быть, именно там была скрыта причина его такой крепкой привязанности к Тарусе? Однажды он рассказал мне, что десятилетним подростком, купаясь в Оке, спас тонущего мальчика. Мать спасеного от радости и в благодарность устроила праздник на всю улицу с угощением, чтением стихов. Муж говорил, что это чествование с возложением на его голову венка очень взволновало его, что он помнил этот триумф всю жизнь. Могло ли это первое признание сказаться на его дальнейшем отношении к Тарусе — месте, где он впервые почувствовал себя героем? Может быть… Но я убеждена, что было и еще что-то, о чем я не знаю.

Когда появился у нас дом в Тарусе, далеко не все наши родные и друзья имели свои дачи. А у нас — есть, да еще в Тарусе, да на берегу Оки. Очень скоро проявилась удивительная способность дома вмещать неограниченное количество людей. Муж считал, что все очень просто — Таруса притягивает к себе людей, наличие дома обязывает нас помочь тем, кто хочет ее узнать. В один прекрасный день он прямо мне заявил, что мы должны дать зарок: кто бы ни попросился к нам — всякому должно найтись место. Я, конечно, присоединилась к нему, но…

Наш дом был самым обычным, так тогда строили все. Отапливался печкой, воду носили из родника, все «удобства» — во дворе, комнаты хоть и изолированные, но небольшие, готовили на керосинке. Родные мужа, мои родственники, целые семьи наших друзей — помещались все (правда, в те времена многие и в Москве не были избалованы комфортом. Целая семья с детьми и стариками могла жить в одной комнате). Из козел и досок сооружались спальные места, матрасы набивались сеном. Муж сам сделал огромный стол во всю длину террасы, стульями служили ящики, чемоданы, перевернутые ведра — словом, все, на чем можно было присесть.

Помимо дома — участок и луговина за забором, и вся Ока, и лодка.

Приобретение лодки было серьезным мероприятием. Муж вместе с Акимычем (Аркадием Штейнбергом) по совету бакенщика Коли Шпагина отправились в Алексин. Там долго выбирали, обсуждали величину, грузоподъемность, остойчивость, обводы. Выбранную посудину прицепили к попутной барже и вместе с нею сплавились в Тарусу.

Качества лодки обсуждались очень широко, с привлечением знающих людей. Лодку, как водится, тут же на берегу обмыли. Лодок в ту пору на Оке было множество, с моторами и без. Над нашим бюджетом нависла новая угроза — нужен был мотор. Тут тоже потребовались многочисленные консультации: и рыбаков, и просто заинтересованных советчиков. Наш дом можно было найти в Тарусе, не зная адреса — просто спросить дом Щербакова. Знали дом Щербакова. Знали и самого Щербакова. Со многими тарусянами его связывали уважительные, сердечные отношения.

Лиза Охочинская, Петя и Тамара Якушевы, Алик и Стасик Ивановы, сестры Суслины, Оля Котова, Коля Шпагин, Борис Прохорович Аксенов, Зябкины, Татьяна Пивоварова, Гребенщикова, Авдотья Ивановна и Миша Зайцевы, Царенков, Даевы, Кучины, Корнеев, Варвара Милосердова, семья Шумилиных, семейство тети Зины Назаровой. Этот перечень должен бы быть много длиннее, но память подводит…

Среди тех, кто жил в нашем доме, был талантливый белорусский прозаик и поэт Владимир Короткевич, автор романа «Дикая охота короля Стаха», по которому впоследствии был снят прекрасный фильм. Провели у нас лето супруги Токмаковы.

Стихи Ирины Токмаковой хорошо знают многие, у кого есть дети. Лев Токмаков — график, очень интересный острый иллюстратор книг Астрид Линдгрен, многих любимых детских книг, сказок, стихов. Почти две зимы провел в нашем доме Ю. П. Козаков, работая над принесшими ему славу произведениями. Таруса помогла ему найти краски для тончайшей прозы. С ними всеми мы дружили и были рады, что Таруса стала для них местом, где их «посещало вдохновение».

Был случай, когда двое молодоженов провели у нас свой медовый месяц, в палатке, поставленной на нашем участке.

Конечно, дело было в том, что Юрий Борисович имел общительный характер, безотказное чувство юмора, огромное обаяние. Он привлекал к себе людей и умел находить в них интересное. И профессию он себе выбрал интересную, но трудную — театральный режиссер. Театру он был по-настоящему предан, любил его. В силу не зависящих от его дарования причин он мало работал в Москве. Провел несколько очень активных лет в Белоруссии, где получил звание народного артиста республики. Был главным режиссером интереснейшего театра в городе физиков Арзамас-16. Стал профессором кафедры режиссуры в Московском институте культуры. Увлекся педагогической работой. Его ученики благодаря ему тоже полюбили Тарусу. Уже 20 лет, как Юрия Борисовича не стало, но ежегодно ребята, учившиеся у него, приезжают в Тарусу на его день рождения.

В свое время он вместе с Николаем Давидовичем Оттеном привез в Тарусу Татьяну Алексеевну Паустовскую и помог выбрать для Константина Георгиевича дом, в котором тот провел долгие годы. По рассказу Паустовского «Телеграмма» Юрий Борисович сделал сценарий и снял его на «Мосфильме». Картину и сейчас можно эдцеть в телевизионном показе. У меня хранится книга «Золотая юза», подписанная Паустовским и подаренная мужу с благодарно-гью за хороший фильм.

Когда в Музее семьи Цветаевых был устроен вечер памяти Щербакова, я была растрогана тем, что глубокой осенью, когда многие друзья мужа уже разъехались из Тарусы, на вечер собралось так много тарусян. Пришли из Порт-Артура, со Слища, с Кургана, с Салотопки — со всей Тарусы. Он в Тарусе был свой человек, тарусянин.

Т.В. Щербакова