Влияние Отечественной войны 1812 г. на дворянскую художественную культуру российской провинции

Культура российского общества начала ХIХ века не была однородной, общей для всех социальных групп. Во-первых, существовало деление на культуру официальную, имперскую, и неофициальную культуру повседневной жизни. Во- вторых, даже в условиях империи, «тюрьмы народов», как её когда-то называли, каждый этнос в той или иной степени сохранял свою собственную национальную культуру. И, в-третьих, в классовом обществе, каким и была Российская империя, каждая социальная общность имела свой культурный мир или субкультуру. Как пишет А. Я. Гуревич, «картина мира… не была монолитной, — она дифференцировалась в зависимости от положения того или иного слоя общества».

Сословно-культурные комплексы социальных слоёв российской провинции начала ХIХ в. различались, прежде всего, своими творцами, а также культурными формами, языком, обычаями, системой ценностей, предназначенными только для определённого потребителя 1 . Доминирующей в этом культурном многообразии и максимально приближённой к официальной имперской была культура дворянского сословия. Она создавалась либо представителями самого этого класса, либо «разночинной» интеллигенцией, выполнявшей социальный заказ господствующего сословия, которое и было основным потребителем элитарных культурных форм, наиболее значимыми из которых в 1-й половине ХIХ в. были литература, живопись, графика, декоративно-прикладное искусство. Главную роль в духовной жизни российского общества на протяжении всего ХIХ в. играла литература, поэтому именно она во многом определяла всю дворянскую художественную культуру, и, как «властительница дум», отражала наиболее значимые общественные события и явления.

В русской литературе в 1810-х годах утвердился романтизм, ставший основой новой фазы её развития. Влияние романтизма испытали практически все писатели т. н. пушкинской эпохи. «Это влияние, начавшееся в предвоенные годы, достигло своего зенита в 1815- 1820 гг.», т. е. его тоже в какой-то мере можно считать результатом событий 1812-1814 гг. «Пришёл» романтизм из Германии, но под впечатлением от разгрома великого полководца, каким, несомненно, был Наполеон, из-под пера русских поэтов-дворян вышло несколько замечательных произведений, в которых Бонапарт предстаёт как романтический герой, символ свободы, славы и величия. Таким изображён французский император в стихотворениях «Наполеон» А. С. Пушкина, «Воздушный корабль» М. Ю. Лермонтова, «Судьба Наполеона» Ф. Н. Глинки.

Конечно, поэтами никогда не снималась с Наполеона вина за бедствия страны и народа. Но, тем не менее, в 20-30-х гг. ХIХ в. на первый план в поэтическом творчестве вышли размышления о великих личностях в войне, и одной из них, несомненно, был талантливый политический деятель Н. Бонапарт, к тому же ассоциировавшийся с Великой французской буржуазной революцией и её лозунгами: свобода, равенство, братство. Именно этим, а не отсутствием патриотизма объясняется столь повышенный интерес к поверженному врагу. К томуже не один только полководец Наполеон удостоился такого внимания. Не были забыты и другие исторические деятели — герои Отечественной войны 1812 г.

Так, А. С. Пушкин посвятил два стихотворения памяти великих русских полководцев – спасителя Отечества М. И. Кутузова и недооценённого современниками М. Б. Барклая-де-Толли, чей вклад в победу, по мнению поэта был не меньше, чем М. И. Кутузова. Целая серия стихотворений, датируемых 20-30-ми годами Х1Х века, была посвящена выдающимся российским военачальникам, и прежде всего героическому командиру партизанского отряда Д. В. Давыдову, который не только удостоился восторженных поэтических похвал за свои подвиги, но и сам был главным певцом доблести русской армии и русского народа в Отечественную войну 1812 года.

Романтизм позволил по-новому осмыслить и осветить вклад русского народа в спасение Российского государства. «Романтизм, выдвинувший… требование народности, отождествлял её с национальным своеобразием, национальной самобытностью, местным колоритом. Понятия «народное» и «национальное» не дифференцировались романтиками. Практически такой подход к вопросам народности был присущ всем виднейшим деятелям русского романтизма этого периода…». Героями первых народно-патриотических произведений были русские воины — простые «труженики войны».

Многие ныне почти забыты, некоторые (их меньшинство) стали хрестоматийными. Но особую ценность для исследователя представляют те произведения, авторами которых являются свидетели или участники военных действий, среди которых немало уроженцев и жителей провинции. Так, непосредственными откликами на войну с французами стали «Песнь воинов перед сражением» курского дворянина и будущего декабриста В. Ф. Раевского (1813), «Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии» (1812), «Партизан Сеславин» (1812-1825) и «Солдатская песнь, сочинённая и петая во время соединения войск у города Смоленска в июле 1812 года» (1812), автором которых был смоленский дворянин Ф. Н. Глинка.

Последняя из них приобрела такую популярность в народе, что иногда современными исследователями даже атрибутируется как народная. Именно стремление к «русскости», поиск национального колорита, обращение к исконной русской старине пронизывали творчество многих поэтов первой половины XIX в. «Вместе с тем, исследователи отмечают, что проблема народности являлась в те годы одной из наиболее сложных… Понимание народности менялось вместе с жизнью, вместе с развитием литературы, философской и политической мысли». Чем дальше уходили в прошлое военные годы, тем заметнее менялось настроение поэтов. Интерес к подвигу русского народа в войне с Наполеоном постепенно ослабевал. Поэтому стихотворение М. Ю. Лермонтова «Бородино», которое по форме является рассказом русского солдата, стоит в лирике пушкинского времени особняком.

Оно было опубликовано в 1837 г. в журнале «Современник», и до сих пор является одним из самых известных поэтических произведений, посвящённых 1812 году. Однако по вопросу о том, что вдохновило поэта на создание стихотворения и из каких источников он черпал сведения о знаменитом сражении, единого мнения не существует до сих пор. Исследователи выдвигают несколько версий: первая — рассказы о войне родственников (двоюродных дедов, отца и более дальней родни); вторая — общение с тарханскими крестьянами, среди которых были и отставные солдаты, служившие в русской армии в 1812 г., и ополченцы – участники заграничных походов 1813-1814 гг. ; третья – встречи с ветеранами Отечественной войны во время прохождения военной службы (в первую очередь на Кавказе); и четвёртая, совсем уж экзотическая, объявляет стихотворение плодом литературной полемики М. Ю. Лермонтова с Ф. В. Булгариным.

Говоря об источниках «Бородина», следует учесть, что это стихотворение не было создано М. Ю. Лермонтовым сразу в том виде, который стал хрестоматийным. До нас дошла ранняя редакция – стихотворение «Поле Бородина», датируемое 1830-1831 гг., т. е. временем учёбы М. Ю. Лермонтова в Москве. Следовательно, более корректно вести речь, во- первых, об источниках, вызвавших к жизни первоначальный вариант стихотворения, и, во-вторых, о том, что подтолкнуло поэта к переработке текста.

Будучи провинциалом по месту жительства, в детские и отроческие годы, М. Ю. Лермонтов получил первые впечатления о войне прежде всего в тарханский период своей жизни. Исходным источником были, очевидно, рассказы родственников – участников войны, гувернёра – бывшего наполеоновского офицера, и тарханских отставных солдат и ополченцев. В знаменитом сражении принимали участие родственники поэта по материнской линии, представители известного пензенского дворянского рода Столыпиных. С одним из них, родным братом бабушки поэта Е. А. Арсеньевой, отставным офицером артиллерии, саратовским помещиком Афанасием Алексеевичем Столыпиным, М. Ю. Лермонтов был особенно близок. И. Л. Андроников, изучая стихотворение «Бородино», утверждал, что «рассказы Афанасия Столыпина о действиях гвардейской артиллерии при Бородине – вот один из источников, откуда Лермонтов почерпнул сведения о ходе исторического сражения», поэтому сведения эти отличаются документальной точностью. Правда, И. Л. Андроников анализировал содержание окончательной редакции «Бородина», но тоже самое справедливо и для стихотворения 1830 г. По нашему мнению, рассказы двоюродного деда – это не просто один из источников, а первооснова обоих «бородинских» стихотворений, и вот почему. Афанасий Алексеевич Столыпин во время Бородинского сражения был поручиком лейб-гвардии артиллерийской бригады. Когда во время боя был ранен командир одной из батарей этой бригады, командование ею перешло к А. А. Столыпину. Именно он сыграл важную роль в отражении решающей атаки французской кавалерии на Семёновские (Багратионовы) флеши.

По свидетельству прапорщика лейб-гвардии артиллерийской бригады А. С. Норова, «батарейный командир Столыпин, видев движение кирасиров, взял на передки, рысью выехал немного вперёд и, переменив фронт, ожидал приближения неприятеля без выстрела. Орудия были заряжены картечью; цель Столыпина состояла в том, чтобы подпустить неприятеля на близкое расстояние, сильным огнём расстроить противника и тем самым подготовить верный успех нашим кирасирам». Залп батареи А. А. Столыпина подавил огонь французской конной батареи и нанёс большой урон неприятельской кавалерии, которая затем была отброшена атакой русских кирасиров. За отличие в Бородинской битве А. А. Столыпин был награждён орденом св. Анны 2-й степени с алмазами, а также золотой шпагой с надписью «За храбрость».

В наградной реляции сказано, что он «действовал отлично своими орудиями по неприятельской кавалерии и батареям, коих пальбу заставил прерывать» [147, c. 81]. Получить такую награду («Анну» 2- й степени) офицер в чине поручика мог лишь за особо выдающиеся заслуги, то есть А. А. Столыпин, несомненно, был не просто участником, а героем Бородина. И, конечно, его рассказы не могли не произвести огромного впечатления на юного М. Ю. Лермонтова. Такую же роль могло сыграть и общение с другими родственниками — участниками Отечественной войны, с которыми будущий поэт встречался в детстве. Так, в 1820 и 1825 годах, во время поездок на Кавказ, он вместе с бабушкой бывал в доме своей двоюродной тётки А. А. Петровой, урождённой Хастатовой. Её муж, П. И. Петров, в 1812 г. служил в действующей армии, и вполне мог рассказывать любознательному племяннику о событиях наполеоновской кампании. Ещё одним близким поэту участником Отечественной войны 1812 г. был Ж. Капе, гувернёр М. Ю. Лермонтова, пленный офицер наполеоновской гвардии, а значит, очевидец и участник Бородинской битвы.

По мнению П. А. Висковатова, Капе рассказывал своему питомцу о тех битвах, в которых участвовал, в том числе и о Бородинском сражении [158, c. 54]. С первым биографом поэта согласен и В. А. Мануйлов. Исследователь называет Ж. Капе «сержантом в наполеоновской гвардии», который «вместе с французской армией пришёл в Москву, был ранен и остался в России», то есть его действительно следует включить в число лиц, от которых юный М. Ю. Лермонтов слышал о Бородинской битве. Несомненно, рассказы офицеров – ветеранов войны 1812 г. послужили важной основой для создания «Поля Бородина». Но всё же повествование в стихотворении ведётся от лица простого солдата-артиллериста.

И это, по нашему мнению, может считаться указанием на ещё один источник. Среди крестьян в бабушкином имении Тарханы были отставные солдаты, служившие в 1812 г. в действующей армии. Их воспоминания о войне с Наполеоном очень занимали будущего поэта и, видимо, подвигли его сделать рассказчиком именно рядового. Этот факт стал основанием для бытовавшей в советском лермонтоведении гипотезы о том, что рассказы отставных тарханских нижних чинов были единственным источником для обоих «бородинских» стихотворений М. Ю. Лермонтова. Так, П. А. Фролов в своей книге «Лермонтовские Тарханы» пишет: «Под впечатлением всего услышанного Лермонтов в 1830 или 1831 году создаёт стихотворение «Поле Бородина». Повествование в нём ведётся от первого лица – непосредственного участника знаменитого сражения.

Причём делится своими воспоминаниями не офицер и не какой-то «начальствующий чин», а рядовой солдат-артиллерист. С ним Лермонтов мог близко познакомиться только в Тарханах, ибо в Москве, судя по дошедшим до нашего времени источникам, подобных знакомств и встреч не было» [219, c. 32]. Гипотеза эта весьма правдоподобна, но ей противоречит то, что в «Поле Бородина» совершенно отсутствует тот неповторимый народный дух, которым характеризуется более позднее «Бородино». Поэтому безапелляционно утверждать, что это юношеское сильно романтизированное стихотворение было создано исключительно под впечатлением рассказов тарханских крестьян, на наш взгляд, нельзя. Мы полагаем, что у автора «Поля Бородина» был ещё один источник, а именно труды его двоюродного деда – видного военного теоретика Д. А. Столыпина. М. Ю. Лермонтов не встречался с ним лично, так как Д. А. Столыпин умер в 1826 г., однако в московский период своей жизни подолгу гостил в подмосковном имении Столыпиных Середникове, где и мог читать статью своего родственника «В чём состоит употребление и польза конной артиллерии».

Как пишет И. Л. Андроников, поэт «рассказал о Бородинском бое устами артиллериста потому, что был справедливо уверен в той роли, которую сыграла русская артиллерия в исходе Бородинского сражения». Однако вряд ли эта уверенность могла сложиться лишь под влиянием слышанных61 в детстве воспоминаний участников битвы. По мнению военного историка ХIХ в. В. Ф. Ратча, которого цитирует И. Л. Андроников, статья Д. А. Столыпина оказала большое влияние на действия русской конной артиллерии в Бородинском сражении, и, возможно, именно она навела поэта на мысль сделать рассказчиком, а значит, главным героем стихотворения именно артиллериста. Что же касается собственно стихотворения «Бородино», то вопрос о том, почему поэт несколько лет спустя вновь вернулся к теме Отечественной войны 1812 г., пока остаётся открытым. Согласно одной из версий, наиболее популярной в советском лермонтоведении, М. Ю. Лермонтова подтолкнуло к этому общение с тарханскими отставными солдатами зимой 1835-1836 гг., когда поэт, получив отпуск из полка, два месяца провёл в имении бабушки. В качестве наиболее вероятного прототипа артиллериста-рассказчика многие исследователи, в т. ч. С. А. Андреев-Кривич [138] и П. А. Фролов, называют Д. Ф. Шубенина, дальнего родственника кормилицы М. Ю. Лермонтова Л. А. Шубениной, который в 1835 г. вернулся в имение бабушки поэта после 25 лет военной службы.

По мнению П. А. Фролова, поэт, гостивший в Тарханах с 31 декабря 1835 года до второй половины февраля 1836 года, «неоднократно навещал семью своей молочной матери, не раз, видимо, вёл разговоры с участником знаменитой Бородинской битвы Д. Ф. Шубениным. Всё услышанное заставило Михаила Юрьевича переосмыслить давно минувшие события, по-новому взглянуть на роль рядового солдата – истинного защитника Отечества – в разгроме наполеоновских полчищ». Таким образом, считает исследователь, именно общение с Д. Ф. Шубениным побудило поэта вновь обратиться к бородинской теме и переработать «Поле Бородина», «доведя первый вариант до величайшего художественного совершенства».

Подобная версия создания гениального стихотворения имеет право на существование, но вряд ли Д. Ф. Шубенин был единственным солдатом Отечественной войны 1812 г., с которым поэт встречался и беседовал в 1831-1837 гг. 68 именно история гибели купеческого сына Верещагина, подробно рассмотренная нами в главе 1, легла в основу того эпизода романа «Рославлев, или Русские в 1812 году», в котором описываются настроения москвичей, ожидающих вступление французов в столицу после Бородинского сражения. Некий молодой человек агитирует своего собеседника за французов, показывает переведённую на русский язык французскую «прокламацию Наполеона к московским жителям», говорит о желательности организации ему торжественной встречи, и в результате вынужден спасаться бегством от разъярённой толпы.

Однако избежать от народного самосуда «Иуде-предателю» не удаётся. В следующей главе писатель кратко сообщает о том, что люди «казнили одного изменника», который перевёл манифест Наполеона. Таковы были настроения крестьян и горожан, которые М. Н. Загоскин выразил словами одного из московских купцов: «…прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякий случай и смоляных бочек припас». Если в народном сознании существовало однозначно отрицательное отношение к войне и её инициаторам-французам, то в дворянской среде царили совсем другие настроения. Да и как могло быть иначе, если дворянство это «русским» можно было назвать только условно. Во-первых, ещё со средневековья дворянское сословие в России, как и в прочей Европе, стало многонациональным: об этом лучше всего говорят, например, такие фамилии как Юсупов, Фонвизин, Лермонтов и др.

Начиная с Петра I, после присоединения западных земель, этот процесс ещё более усилился, и к ХIХ в. русское дворянство являлось таковым только по подданству, а не по этническому происхождению. Во-вторых, главным признаком народности как этносоциальной группы является использование единого родного языка, доставшегося от предков. У М. Н. Загоскина же мы находим следующую ироническую характеристику одной из русских аристократок: она «…могла служить образцом хорошего тона… тогдашнего времени. Она говорила по-русски дурно, по-французски прекрасно, умирала с тоски, живя в Петербурге, презирала всё русское, жила два года в Париже, два месяца в Лозанне и третий уже год собиралась ехать в Италию» .

Ни родного языка, ни любви к Родине – сплошное преклонение перед Францией и вообще Европой, к коей Россия, конечно, не относится, потому что она страна «варваров». Правда, писатель отмечает, что с началом военных действий «…тон совершенно переменился… в моде патриотизм… французский театр закрыли, и – ни одна русская барыня не охнула. Все наши дамы… с утра до вечера готовят… корпию и перевязки; по-французски не говорят…». Однако сам автор устами своего лирического героя полагает, что патриотизм – явление временное: «…Что касается до нашего языка, то, конечно, теперь он в моде; а дай только войне кончиться, так мы заболтаем пуще прежнего по-французски». Вообще поначалу война представлялась некоторым провинциальным и столичным дворянам событием, происходящим где-то и с кем-то, что неудивительно, т.к. военные действия велись на достаточно ограниченной территории. Более того, даже для дворян — офицеров она поначалу казалась авантюрным и даже приятным приключением.

Вот что пишет главному герою романа, Рославлеву, его друг – офицер действующей армии: «Я гусарский ротмистр, стою теперь на биваках, недалеко от Белостока, и сегодня поутру дрался с французами… Сегодня чем свет французская военная музыка играла так близко от наших биваков, что я подлаживал ей на моём флажолете (музыкальном инструменте – М.З.); а около двенадцатого часа у нас завязалось жаркое аванпостное дело… французы лезли вперёд, и надобно сказать правду – молодцы, славно дерутся! Один из них с эскадроном конных егерей врезался в самую середину наших казаков… Конным егерям отпели вечную память, а начальника их мне удалось своими руками взять в плен…Что за молодец, братец! …а как любезен, какой хороший тон!… и поверишь ли? Он так обворожил меня своей любезностью, что мне грустно будет с ним расставаться».

Читателя невольно оторопь берёт: это всё, что угодно, но только не война, в которой решалась судьба России! Неужели так же думали и то же чувствовали миллионы русских людей? М. Н. Загоскин ответил на этот невысказанный, но70 напрашивающийся вопрос, показав реакцию провинциального дворянства на известие о начале войны: «- Добрался-таки до нас этот проклятый Бонапартий! – сказал Буркин. – Чего доброго, он этак пожалуй, сдуру-то в Москву полезет. …- Избави господи! – воскликнул жалобным голосом Ладушкин. – Что с нами тогда будет? — А что бог велит, – подхватил Буркин. – Живые в руки не дадимся… …- Помилуйте! – сказал Ладушкин, — что мы, с кулаками, что ль, пойдём? — Да с чем попало, – отвечал Буркин. – У кого есть ружьё – тот с ружьём; у кого нет – тот с рогатиной… …- Да ведь Наполеон тащит за собой всю Европу, – подхватил Ижорский. – Нет, господа, он доберётся и до Москвы. — А мы его встретим, – примолвил Буркин, – да зададим такой банкет, что ему и домой не захочется».

Слова у помещиков не разошлись с делом. Буркин, владелец конного завода, как и обещал, пожертвовал всех лошадей в кавалерию, и сам отправился воевать на своём любимом жеребце. Вступили в ополчение и другие провинциальные помещики – соседи Рославлева: Ижорский, Ильменёв, Ладушкин. Во второй части романа М. Н. Загоскин показал их уже в качестве офицеров московского ополчения, рвущихся защищать Москву от французов: «- Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, ужверно, из вас никто назад не попятится? — Назад? что вы, Григорий Павлович? – сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. – Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает».

И такие настроения сохранялись в среде провинциального дворянства на протяжении всех месяцев войны. Но вот война окончена. Что изменилось? Слова писателя полны иронии: «…Мы отдохнули, и русские полуфранцузы появились снова в обществах, снова71 начали бредить Парижем и добиваться почётного названия – обезьян вертлявого народа, который продолжал кричать по-прежнему, что мы варвары. А французы передовая нация на свете; вероятно, потому, что русские сами сожгли Москву, а Париж остался целым». Но этот внешний «ренессанс» не может заслонить собой тот позитивный сдвиг, который произошёл благодаря войне в общественном сознании. Как пишет М. Н. Загоскин, «теперь мы привыкаем любить своё, не стыдимся уже говорить по-русски, и мне даже удавалось услышать… в самых блестящих дамских обществах целые фразы на русском языке без всякой примеси французского».

Негативная оценка этого исторического романа была, на наш взгляд, несправедливой. Причина предвзятого отношения к «Рославлеву» заключается в том, что российское общественное мнение в 30-е годы ХIХ столетия складывалось не в пользу изображённого в романе единения власти и народа. Не следует забывать, это было время политической реакции, последовавшей за восстанием декабристов и его жесточайшим подавлением. Как результат, возникло противостояние между самодержавным правительством и так называемой «передовой» дворянской интеллигенцией, что нашло своё отражение в возникновении двух тенденций в русской литературе: верноподданническо- монархической в духе теории «официальной народности» (Ф. Булгарин) и либерально-демократической (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь).

М. Н. Загоскин, выступив, по сути, со своими мемуарами, сделал это не вовремя, за что и подвергся критике, а А. С. Пушкин даже начал писать своего «правильного» «Рославлева», правда, с позиций человека 30-х годов, а не участника войны. Мы же будучи равно далеки от тех проблем, что волновали русских людей в 1812 и 1831 годах, считаем, что роман М. Н. Загоскина имеет и научную и культурную ценность. Если бы он был написан в 1810-х годах, по горячим следам военных событий, то его оценка могла быть совершенно иной, возможно, даже излишне восторженной, несмотря на не очень высокие художественные достоинства. К сожалению, уничижительное отношение к роману М. Н. Загоскина прошло через весь ХIХ в. и было воспринято советским95 На стыке мемуарной и художественной литературы находится и роман М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», где наряду с главными героями-дворянами реалистично выведена целая галерея второстепенных персонажей – крестьян, купцов, горожан.

Но ни современники писателя, ни литературоведы ХХ в. не обратили, к сожалению, на это внимания, и с позиций революционно-демократических, а впоследствии социалистических упрекали М. Н. Загоскина в якобы идеализации российской общественной жизни начала ХIХ в. в духе теории «официальной народности». Однако при сопоставлении событий 1812 г., описанных в романе, с данными других источников становится ясно, что писатель нисколько не погрешил против истины в угоду идеологии. Он правдиво описал предвоенную жизнь русской провинции, настроения различных слоёв населения до и во время войны, эпизоды сражений и «народную войну», хотя, разумеется, в романе есть и доля вымысла, и определённый субъективизм, на что имеет право создатель художественного произведения. Авторское видение всегда зависит от социального положения творца, поэтому «Рославлев» — это не объективное научное исследование, а взгляд на войну типичного провинциального дворянина. Дворянство же российское на протяжении всей истории империи было главной социальной опорой правящего режима.

Поэтому не стоит ни удивляться, ни возмущаться откровенному выражению верноподданнических чувств писателя. Эти настроения в то время присутствовали и у провинциального, и у так называемого прогрессивного столичного дворянства. Критики же, давая оценку роману спустя десятилетия и даже столетия, нарушали принцип историзма, пытаясь перенести идеалы более поздних эпох на начало ХIХ в. По нашему мнению, роман М. Н. Загоскина, хотя и не отличается высокими художественными достоинствами, тем не менее, правдиво показывает многообразие настроений российского провинциального общества во время войны с Наполеоном. Писатель даёт исторически правдивую оценку происходящему словами и действиями дворян, купцов, крестьян, обсуждающих события войны и принимающих в них активное участие. Именно это96 многообразие мнений, оценок и поступков и делает роман таким же важным историческим источником для исследователя российского провинциального общественного сознания того времени, как и мемуарная литература. Вслед за литературой национально-патриотические мотивы зазвучали и в других видах художественной культуры, таких, как живопись и декоративно- прикладное искусство, которые были наиболее популярны в российской провинции в 1-й половине ХIХ в.

В послевоенные годы художниками было создано огромное количество предметов, тематически связанных с Отечественной войной 1812 г. Большинство из них были выходцами из провинции и (или) помещиками провинциальных губерний, поэтому они хорошо знали вкусы небогатого провинциального помещика, желавшего подражать столичной моде, а значит, видеть на стенах своей усадьбы портреты выдающихся людей, среди которых должны были быть и портреты геройской родни. Кроме портретов в домашние галереи помещали репродукции с картин, изображавших батальные сцены, прославлявшие победы русского оружия. В принципе, всё это было традиционно для дворянского искусства и быта. Новым стало то, что на полотнах рядом с героями-дворянами появились новые персонажи – тоже герои, но крестьяне-партизаны и рядовые русской армии. Вкусы провинциального потребителя отражались и в военной тематике декоративно-прикладных изделий, таких как настенные барельефы, разнообразная посуда из фарфора и хрусталя, вазы, мелкая пластика, массовое производство которых было налажено вскоре после войны. Эти произведения мы разделили на 3 группы в зависимости от сюжета: 1) портретные изделия, украшенные изображениями участников войны; 2) мемориальные предметы, запечатлевшие память об отдельных событиях Отечественной войны и заграничных походов русской армии; 3) сатирические произведения с карикатурными изображениями побеждённых французов.

Производство этих предметов велось в промышленном масштабе, потому что они пользовались постоянным спросом в течение нескольких десятилетий. Многочисленность этих изделий свидетельствует об их широчайшей популярности среди дворян, 97 причиной которой также являлись патриотические настроения в послевоенном российском обществе.

Само производство подобной продукции зачастую имело провинциальную локализацию, например, фаянсовый завод Ауэрбаха располагался в селе Домкино Корчевского уезда Тверской губернии, хрустальный завод Бахметьевых работал в селе Никольское Городищенского уезда Пензенской губернии. Для дворянского сословия военное прошлое было не только прошлым, но и продолжало оставаться настоящим, слава предков была в то же время и славой их потомков.

Поэтому памятники войны были не воспоминаниями о событиях и людях 1812 года, а их повторением и продолжением здесь и сейчас. Подтверждением того, что война была частью повседневной жизни провинциального дворянства, являются те предметы быта, которыми они себя окружали. Картины, вазы, гравюры, посуда, чернильницы и карандашницы выполняли не столько декоративную функцию, сколько мемориальную и даже пропагандистскую. И в общественном сознании, и в общественном бытии дворянского сословия патриотизм, возникший в годы борьбы с наполеоновской Францией, закрепился и сохранялся долгие десятилетия. Это было характерно как для столичного, так и для провинциального дворянства, массово служившего в 1812 г. в армии и в ополчении, а после долгие годы вспоминавшего то славное время.

Захарова М.Е.