Дом тети Поли

Этот нарядный ухоженный дом, окрашенный в белый цвет, с восемью окнами, взирающими с любопытством на редких прохожих, ритмично чередующимися по двум его сторонам, давно привлекал мое внимание. Замечательный вкус у хозяина: белые стены контрастируют с коричневыми резными наличниками, подзорами под самой крышей и примыкающей верандой, что придает дому особую привлекательность, некую элегантность и жизнерадостность. Мимо не пройдешь, обязательно остановишься, чтобы полюбоваться. А на трубе над железной крышей — петух, симпатичный такой, искусно вырезанный из железа. Дом воспринимается как чье-то одушевленное творение. Он выделяется не только потому, что хорош собой, что удивительно гармоничны все его пропорции, но и тем, что вокруг него, как мне кажется, обитает какая-то необычайно благотворная аура, никому не видимая тайна.

Раньше я знала лишь, что этот дом облюбовал и приезжал сюда работать в течение последних своих двенадцати лет художник Николай Петрович Крымов, выдающийся мастер пейзажной живописи, который в Тарусе нашел свою «обетованную землю» и творил здесь 30 лет, начиная с 1928 года. Жил с семьей в разных местах, в том числе и в соседнем доме № 27 — у Георгиевских в 1937— 1938 годах. А после войны снял дачу именно здесь, в доме № 29 по улице Карла Либкнехта.

Позже я прочитала в воспоминаниях о художнике, что «за 30 лет он исходил и исписал здесь все улочки, все уголки, высмотрел все живописные места. Но не за отвлеченную живопись полюбил крепко и навсегда Крымов Тарусу. Всей сущностью своей русский художник и человек, он видел в ее мотивах и пейзажах обобщенные образы родины — в широких просторах заокских далей, полей, в неторопливом и плавном течении Оки, вьющейся среди зеленых берегов, в белоствольных березовых рощах, в особой русской пышности тарусских деревьев — ив, лип и берез, в типичном облике русского провинциального городка с его уютом зеленых садов и улочек, сбегающих к Оке». В доме № 29 им создано много чудесных пейзажей, «бесконечно поэтических и трогающих своей простотой и искренностью».

Надо сказать непременно и про саму улицу, где царственно возвышается описываемый дом, типично тарусскую, восходящую от Оки, заросшую травой летом и ускользающую из-под ног в осеннюю распутицу и в зимний гололед. Но — Боже мой! — невозможно привыкнуть к ее названию: улица Карла Либкнехта — режет ухо.

Так же, как и названия других центральных улиц: Розы Люксембург, Маркса, Свердлова и т.д. Как не вспомнить тут изречение писателя Ивана Касаткина: «А мирные, заросшие садами улицы, переулочки и закоулочки, даже пустыри, где пасутся стреноженные лошади, сгоряча получили такие наименования, будто громы революции прошли не где-нибудь, а грянули именно вот тут, на этих идиллических лужайках с белоснежными табунами гусей…», воспетыми, кстати сказать, Николаем Алексеевичем Заболоцким, проведшим два своих последних лета (1957 —1958) в доме № 36, чуть повыше и наискосок от описываемого. Вот и назвать бы улицу его именем!

Осенью 2008 года мне довелось познакомиться с гостеприимными хозяевами дома № 29 — Николаем Михайловичем и Зоей Николаевной Степиными, а также с их игривыми кошками Мотей и Фросей (это мать и дочь). «Все вот своими руками делаю, — кивнул на новые, золотистого цвета ворота Николай Михайлович. — Отец мой Михаил Степанович был отличным мастером, столяром и плотником. И я тоже понемногу работаю. Мать — Пелагея Федоровна (1904—1986), а все звали ее просто тетей Полей. Они односельчане, из Алекина, тут, недалеко от Тарусы. Там и поженились, там и я родился. А в 29-м купили небольшой домик, стоял на этом месте, отец заново все построил. Жаль, рановато умер — в 58 году. Мама намного его пережила…»

После окончания электромеханического техникума в Серпухове Николая Михайловича послали работать на завод в Лыткарино Московской области, дали квартиру. Жена тоже на заводе трудилась. Прожили там 50 лет. Звали мать к себе.

«Ну, нет, я без Тарусы не могу. Да еще на 4-й этаж!» — не соглашалась она.

Конечно, мать навещали — в отпуск, в выходные, помогали по хозяйству, с ремонтом дома. А окончательно вернулись три года назад. В лыткаринской квартире теперь дочь живет с семьей.

Хозяева пригласили меня войти, посмотреть, как и что внутри, Очень уютно, светло и просторно, легко дышится, К большой кухне с русской печью (здесь и располагалась тетя Поля), где мы разговариваем за столом, примыкают три комнаты и веранда. Рыже-бело-черная Мотя прыгает мне на колени и начинает громко мурлыкать. А Зоя Николаевна приносит домовую книгу и раскрывает передо мной: «Посмотрите, какие люди у нас жили!»

Я ахаю от удивления: это не домовая книга, а ценный исторический документ! Кроме Крымова с супругой Екатериной Николаевной (написано: «иждивенка Крымова») здесь в разное время снимали комнаты и были прописаны: Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта Осипа Мандельштама, погибшего на дальневосточной «пересылке», и ее брат Евгений Яковлевич Хазин (запись в домовой книге за 1961—1964 годы); писательница Виктория Швейцер (1965), а позже и ее муж Михаил Николаев, вернувшийся из сталинских лагерей, — Таруса их и «обвенчала» (1968); художница Вера Васильевна Фаворская (1967—1969); Александр Угримов, отсидевший в лагерях, жил у тети Поли с 1972 года и многие другие.

Недавно Варвара Викторовна Шкловская, физик на пенсии, дочь писателя Виктора Шкловского (он тоже останавливался здесь) и вдова поэта Николая Панченко, входившего в редакционную коллегию знаменитых «Тарусских страниц», расскажет мне по телефону много интересного. Как они с мужем познакомились в Тарусе в 1961-м и приезжали в этот дом не один год — и зимой и летом. Дружили с Надеждой Яковлевной, писавшей здесь свои мемуары (сохранился ее рабочий стол), и старались, чтобы ей было удобно. Снимали комнаты и после ее смерти в 1981-м… Асначала Н. Я. Мандельштам жила в доме Голышевых-Оттенов, тихом, скромном и как бы спрятанном в тупике живописной улочки над речкой Таруской. Здесь был своеобразный перевалочный пункт, где находили приют и поддержку, иногда годами, закоченевшие души гонимых и преследуемых системой. Кстати говоря, столовались Голышевы-Оттены в доме на улице Луначарского (вблизи нынешнего киноконцертного здания «Мир»), у матери Зои Николаевны Степиной, прекрасно готовившей. Надежда Яковлевна звала в Тарусу Анну Ахматову: «Осень 1959. Таруса. Анюша!.. Здесь рай. Очень жалко, что он пропадает без Вас. Зимой такой прелести не будет. Еще грязи нет. Подушка есть. Надя». «3 ноября 1959. Таруса.

Здесь чудесно. Живу я хорошо. И мне очень хочется разделить это хорошее с Вами…»

Анна Андреевна не смогла приехать. С 1961 года Надежда Яковлевна пишет ей уже из дома тети Поли. В письмах встречаются имена Н. В. Панченко, В. В. Шкловской и ее сына Никиты.

Тепло вспоминая те времена и хозяйку дома, Варвара Викторовна рассказывала мне: «Я бы тетю Полю, будь моя воля, сделала министром сельского хозяйства! У нее все росло и процветало, все получалось — золотые руки были. А для Крымова, когда он уже не мог ходить, посеяла овес перед верандой, специально, по его просьбе, чтобы он овсяное поле писал. Мудрая тетя Поля знала, как с кем разговаривать, кому чем помочь. А ведь закончила всего два класса церковно-приходской школы. Пенсия — 12 рублей, а на дрова на год уходило 600 рублей. Чтобы печь лишний раз не топить, она самовар разжигала — в нем и яйца варились, — ставила на стол, потчевала чаем, и все вокруг нее лепились, все ее любили».

В этот дом в 60-е годы в гости к Надежде Яковлевне приезжал бывший узник ГУЛАГа Варлам Шаламов, писатель и поэт, автор знаменитых «Колымских рассказов». Приходили Галина и Владимир Корниловы, и Надежда Яковлевна читала им свою рукопись. Осенью 1964 года к ней автостопом добралась Наталья Горбаневская, теперь всемирно известный поэт, участница демонстрации на Красной площади (25.08. 1968) против вторжения советских войск в Чехословакию. «Но не предупредила ее, — вспоминает Горбаневская, — она была недовольна, с трудом устроила меня на пару ночей… Сама она жила у замечательной деревенской женщины, с которой меня познакомила. И с Голышевыми-Оттенами тоже». Эту поездку Горбаневская описала в очерке «Бесплатная медицинская помощь», написанном в марте 1968 года и изданном в огромном томе «Самиздат века».

Ностальгически, как о чем-то заветном, вспоминал жизнь в доме тети Поли Алексей Симонов, сын Константина Симонова, известный правозащитник, — на презентации моей книги «Таруса — 101-й километр» в «Русском зарубежье» 18 марта 2008 года. В середине 70-х он снимал комнаты с мамой и маленьким сыном в доме № 29. А к ним и конечно же к дорогой тете Поле в гости приезжала Н. Я. Мандельштам. Услышав, как отец пропесочивает сына за какую-то провинность, Надежда Яковлевна отозвала Симонова в сторонку и сказала: «Детей не воспитывать надо, а дружить с ними, поверьте моему большому опыту работы с детьми…»

Виктория Швейцер, исследовательница жизни и творчества Марины Цветаевой, автор книги «Быт и бытие Марины Цветаевой», недавно выпустила новую книгу «Кто был ничем» о трагической судьбе своего покойного мужа Михаила Николаева (1929-1987) (по его рассказам, записанным на магнитофоне): детдом для детей «врагов народа» — недетская тяжелая работа — аресты и лагеря, в которых он провел 15 лет. Первая часть этой книги «Детдом» вышла при жизни автора в США, куда впоследствии эмигрировала семья, и была высоко оценена Бродским, посвятившим Николаеву стихотворение «Представление». После лагерей Михаилу Ивановичу разрешалось жить только на 101-м километре — в Тарусе.

Виктория Швейцер: «…Мы много ходили, я показывала ему Тарусу, цветаевские места. Впрочем, тогда там еще не было нецветаевских мест. Сидели за самоваром с тетей Полей Степиной — моей хозяйкой, ставшей нашим общим ближайшим другом. Через два дня Миша уезжал, тетя Поля набила ему карманы яблоками. Проводив его на автобус, я призналась ей, что этот человек несколько дней назад вышел из лагеря.

«Что ты думаешь, я не вижу? — ответила она. — Посмотри, какой он желтый…»

Не буду рассказывать, как и сколько мы ходили в тарусскую милицию, добиваясь прописки для Миши. Как мы «по блату» попали на прием к секретарю райкома партии; как Мише отказали в работе на молокозаводе, узнав, что он из лагеря… В конце концов его прописали у тети Поли — нашего ангела-хранителя, которая не могла не бояться власти, но делала то, что считала справедливым. Она дала разрешение на постоянную прописку в ее доме М. И. Николаева, а когда милиция прописала его только временно, она скрыла это от нас, чтобы не огорчать. Он находился под надзором КГБ, должен был оставаться дома (по месту прописки) после 9 часов вечера и раз в неделю отмечаться в милиции. Часто, когда он приходил «отметиться», милиционеры просили сбегать за вином: «Михаил Иванович, сходи за бутылкой, нам неудобно, мы же на работе…»

Михаил Иванович не отказывал.

Как и в предыдущей жизни, работал Миша тяжело: кочегаром в бане, грузчиком на заводе бытовой химии и на складе, слесарем-газовщиком… Работа (грузчиком на заводе бытовой химии. — Т. Ы.) считалась вредной; ежедневно выдавали в качестве противоядия пол-литра молока, а в порядке «техники безопасности» — кусок марли, чтобы закрывать рот и нос. Это был чисто символический жест, работать в такой повязке было невозможно. Зато марля пригодилась мне на подгузники для Маринки, нашей дочки». Московская тарусянка Евгения Петровна Персонова, многие годы живущая на улице Карла Либкнехта, недавно поведала мне, что напротив дома № 29 жил стукач, который, если М. И. Николаев возвращался домой позже 21 часа, сейчас же доносил в милицию… С 1972 года, несколько лет подряд, после отбытия срока, снимал комнату у тети Поли и Александр Александрович Угримов. Друзья называли его Шушу («любимчик» по-французски). Он был репатриантом. В 1922 году, еще шестнадцатилетним мальчиком, отправлен с «философским» пароходом вместе с семьей подальше от родных берегов… Отец — Александр Иванович Угримов — профессор, президент Московского общества сельского хозяйства, одного из центров помощи голодающим; дядя — Борис Иванович Угримов — известный профессор электротехники. На том же пароходе были высланы Николай Бердяев, Иван Ильин, Семен Франк и другие лучшие умы России.

О дальнейшей судьбе А. А. Угримова узнаем из его книги «Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту». Во вводном слове «От издателя» А. Д. Сарабьянов выстраивает краткую хронологию его жизни: «Берлинский студент, ставший дипломированным агрономом. Младоросс, увлеченный социальными и политическими идеями переустройства России. Французский мельник, получивший специальное образование и построивший мельничную работу на научной основе. Герой французского Сопротивления, получивший от генерала Эйзенхауэра именную грамоту и высланный из Франции. Патриот России, приехавший в Советский Союз и оказавшийся в Лефортовской тюрьме. Зэк, проработавший восемь лет в воркутинской шахте. Французский переводчик высшего класса. Друг, оппонент и тайный помощник Александра Солженицына и сам, как теперь ясно, писатель. Таков «жизненный путь» Александра Александровича».

И этого человека, как и многих других, приютила и согрела простая тарусская женщина Пелагея Федоровна Степина, тетя Поля.

В этом доме тесно переплелись судьбы многих интереснейших личностей, благодаря которым, наверное, и появилась эта неосязаемая благотворная аура, о которой я упомянула в начале своего эссе…

Т.П. Мельникова