Путешествие — одно из приятнейших занятий на свете, однако путешествовать я люблю в одиночестве. В четырех стенах общество доставляет мне удовольствие; на открытом воздухе с меня довольно того, что со мной природа. Там, оставаясь один, я менее всего одинок. Природы книга перед ним открыта. Я не нахожу смысла в беседах на ходу. В деревне мне хочется вести растительное существование. Живые изгороди и рогатый скот не вызывают во мне неприязни. Город я покидаю с тем, чтобы забыть о нем и обо всем, что он в себе заключает. Иные с этой целью едут на воды, но везут столицу с собой. Я предпочитаю простор и не признаю стеснений. Я люблю одиночество—и предаюсь ему именно ради совершенного уединения; я не нуждаюсь в том, чтобы

В убежище моем кому-нибудь

«Прекрасно одиночество!» шепнуть.

Душа всякого путешествия — это свобода, полнейшая свобода в мыслях, чувствах, поступках. Мы отправляемся в путешествие преимущественно для того, чтобы освободиться от всевозможных помех и тягот, уйти от себя, а главное — от других. Оказавшись за городом наедине с самим собой, я не испытываю ни малейшей растерянности: такая отлучка необходима мне, я должен немного передохнуть и поразмышлять о том о сем, дабы мудрость могла

С Раздумьем, лучшим пестуном своим,

Побыть вдвоем: удобнее и легче

Ей в одиночестве расправить крылья,

Чем в суетливой толчее мирской.

Позвольте мне хоть раз обойтись в дилижансе без назойливого попутчика, с которым я, в угоду нелепым условностям, был бы вынужден обмениваться дорожными впечатлениями и перетолковывать на все лады давно избитые темы. Дайте мне ясное голубое небо над головой, расстелите зеленеющий дерн под ногами, проложите впереди извилистую тропинку, предоставьте три часа прогулки до обеда — и возможность думать свободно! На безлюдной пустоши трудно удержаться и не затеять какой-нибудь веселой игры. Меня тут же разбирает смех, я принимаюсь бегать, скакать, пою от радости. С плывущего в вышине облака я ныряю в свое прошлое и блаженно купаюсь в нем: так смуглый индеец смело бросается в волны вниз головой, и они несут его к родимому берегу. Давно позабытые воспоминания, будто «судов обломки с россыпью сокровищ», вспыхивают пред моим жаждущим взором; я начинаю чувствовать, мыслить — и вновь обретаю себя.

Неловкому молчанию, которое то и дело прерывают, пытаясь сострить либо повторяя набившие оскомину общие места, я предпочитаю ничем не возмущаемое молчание сердца — красноречивее коего не найти. Каламбуры, аллитерации, антитезы, доказательства и разборы — никто не любит их так, как я, но порою они мне кажутся лишними. «Ах, оставьте, оставьте меня в покое!» То, что занимает меня теперь, покажется вам праздной забавой, но я это «долгом совести считаю». Не правда ли, та дикая роза прекрасна без пояснений? И разве не забьется мое сердце от радости при виде маргаритки в изумрудном платьице? Попытайся я растолковать вам, что побудило меня так проникнуться к ней всей душой, вы бы только улыбнулись.

Не лучше ли, если я буду держать при себе все, что служит мне пищей для размышления — начиная отсюда до вон тех скалистых вершин и далее, до самого дальнего окоема? Из меня в этом случае выйдет плохой собеседник, а потому лучше всего мне пребывать в одиночестве. Мне доводилось слышать, будто даже в компании можно в приливе задумчивости подолгу идти или ехать, углубившись в свои грезы. Однако это выглядит как нарушение приличий, как пренебрежительное отношение к окружающим, и вы постоянно озабочены, не пора ли присоединиться к остальным. «Нет уж, товарищество вялое — долой!» — скажу я. Я предпочитаю что-нибудь одно: либо всецело принадлежать себе, либо — без остатка — другим; выбираю между беседой и молчанием, прогулкой и покоем, обществом и уединением.

Мне по душе следующее замечание мистера Коббета: «Запивать обед или ужин вином — дурной французский обычай; англичанину не следует браться за два дела сразу». Так и я не способен одновременно беседовать и размышлять, то вдруг замыкаться в меланхолических раздумьях, а то неожиданно вступать в оживленный разговор. «В дороге мне необходим спутник, — признается Стерн, — хотя бы только для того, чтобы обменяться впечатлениями о том, как удлиняются тени, покуда солнце клонится к западу». Красиво сказано, но, по-моему, непрерывное сопоставление наблюдений мешает непосредственности восприятия и вредит чистоте ощущений.

Если вы попытаетесь передать впечатления посредством мимики, это будет выглядеть плоско, а ежели пуститесь в объяснения, удовольствие превратится в обузу. Нельзя читать книгу природы, не беря на себя вечный труд истолковать ее на пользу окружающим. Синтезу впечатлений во время путешествия я отдаю предпочтение перед анализом: поначалу запасаюсь идеями, а потом уже принимаюсь тщательно их разбирать и изучать. Пусть мои неясные мысли плывут, словно пушинки по ветру, и не запутываются в колючих зарослях полемики.

Во всяком случае, подчиняться они должны только моей прихоти, а это невозможно, пока не останешься в одиночестве или не попадешь в общество, не слишком для тебя желанное. За спором и рассуждениями можно скоротать время в пути, если перед вами двадцать миль и ровная дорога, — но удовольствия в этом мало. Вы говорите об аромате цветущих бобов на окрестных полях, но ваш попутчик лишен обоняния. Вы указываете на предметы вдалеке, а он близорук, и ему приходится доставать очки. Некое ощущение, разлитое в воздухе, особенный оттенок облака поражают ваше воображение, но почему — объяснить вы не в силах. О взаимопонимании тогда не может быть и речи: неловкие попытки его наладить то и дело выливаются в разочарование, а заканчиваются почти неизбежно взаимным нерасположением. Зато сам с собой я никогда не ссорюсь; все до единого собственные выводы принимаю на веру и не обсуждаю до тех пор, пока не сочту нужным защитить их от возражений. Дело не только в том, что у всех нас свой, не похожий на других взгляд на вещи и явления — они вдобавок вызывают множество ассоциаций слишком тонких, воспоминаний слишком хрупких, чтобы ими можно было с кем-нибудь поделиться. Но как раз именно их мне нравится лелеять и подолгу иной раз не отпускать от себя, когда удается убежать от толпы.

Если вы обнаружите свои чувства перед посторонними, вас сочтут склонным к претенциозности чудаком; с другой стороны, по любому поводу открывать тайные уголки своего существа, внушая людям равный к ним интерес (а иначе занятие это лишено смысла) — задача не каждому по плечу. «Пусть держится в уме, но с языка не сходит». Мой старинный друг Колридж умел, однако, делать и то, и другое. На ходу летним днем он пускался в самые очаровательные толкования пейзажа, превращая холмы и долины в назидательную поэму или оду в духе Пиндара. «Его беседа пенье затмевала»». Если бы и я умел облекать свои мысли в мелодичные потоки слов, возможно, мне бы понадобился слушатель, чтобы восхитить его высокопарностью темы, но еще отрадней было бы для меня услышать подхваченный эхом голос поэта в лесах Олл-Фоксдена. Слова его были полны «того прекрасного безумия, что свойственно нашим первым поэтам»; сыгранные на каком-нибудь редком инструменте, они звучали бы так:

Пусть будут здесь зеленые леса,

И свежее Зефира дуновенье

Над гладью вод, и легкое скольженье

Потока; всюду пестрые цветы —

Весны щедроты — сколько хочешь ты;

Там жимолость над холодом стремнины,

Источники, пещеры и лощины —

Где по сердцу, усядемся вдвоем;

Из трав навью колец; спою о том,

Как Феба, увидав Эндимиона,

Охоту позабыла, как влюбленно

Глядела и бледнела от тоски;

И, маками убрав ему виски,

Перенесла неслышно чрез пучину

На Латмоса скалистую вершину,

Где по ночам над горною грядой

Свет брата разливает золотой,

Чтоб там свою отраду целовать.

(«Верная пастушка»)

Будь мне подвластны слова и образы, подобные этим, я бы дерзнул пробудить мысли, что покоятся на золотистых краях вечерних облаков, — но увы: при виде природы мое скудное воображение поникает и свертывает лепестки, словно цветок перед заходом солнца. Мгновенно, сразу я бессилен постигнуть окружающее: мне требуется время, чтобы собраться с мыслями и сосредоточиться. Вообще удачное словцо неуместно на вольном просторе: его стоит приберечь для застольной беседы. Вот почему — на мой взгляд, худший из спутников на прогулке, ибо он — наилучший собеседник дома. Если же о чем и приятно порассуждать в пути, по мере приближения к ночлегу, так только о предстоящем ужине.

Открытый воздух, способствуя обострению аппетита, пробуждает словоохотливость и весьма оживляет дружеские споры по данному предмету. С каждой очередной милей яства, ожидающие нас в конце пути, гтредставляются все более и более заманчивыми. Как чудесно с наступлением темноты добраться до какого-нибудь старинного городка, обнесенного стеной с башенками, или войти в широко раскинувшуюся деревушку, где в вечернем сумраке горят огоньки, и, справившись о наилучшем пристанище в данной местности, «спокойно вздремнуть в трактире!». Эти дивные мгновения нашей жизни, наполняющие сердце счастьем, слишком драгоценны и значительны, чтобы разбрасываться ими ради кого-то, с кем нет полного взаимопонимания. Я приберегаю их для себя и осушаю до последней капли; когда-нибудь потом расскажу о них или напишу. Напившись чаю и сидя перед опустевшей чашкой

Напитка, веселящего без дурмана,

аромат которого обволакивает мозг, сколь восхитительно раздумывать о том, что именно заказать на ужин: яйца с ветчиной, тушенного с луком кролика или же превосходнейшие телячьи котлеты! Однажды Санчо, в сходной ситуации, остановился на говяжьем студне; и выбор его, хоть и вынужденный, заслуживает внимания. Вы покамест разглядываете картины, предаваясь шендианским размышлениям, и тут до вас доносится наконец беспокойная возня на кухне. «Ргосш, О procul este profani»!* Эти священные часы безмолвных раздумий должны бережно сохраняться в памяти, дабы впоследствии подпитывать источник отрадных мыслей. Я не желал бы впустую растрачивать их на праздные толки, но коли суждено кому-то вторгнуться в нерушимый приют моего воображения, то пусть это будет кто-нибудь чужой, нежели близкий друг. Незнакомец заимствует внешние черты у времени и места: он кажется предметом обстановки того постоялого двора, где вы с ним повстречались.

Окажись он квакером или жителем Вест-Райдинга в Йоркшире — тем лучше. Я даже не пытаюсь разделять его чувства: он для меня ни то ни се. С моим попутчиком ничего не связано, кроме окружающих предметов и мимолетных событий, а его неосведомленность о моих делах помогает и мне словно забыть о них. В присутствии же приятеля невольно припоминается былое, оживают старые огорчения, и впечатление отрешенности разрушается. Он не слишком учтиво вторгается между нами и нашим воображаемым обликом. В разговоре возникают намеки на ваш род занятий и образ жизни; изза осведомленности приятеля наименее возвышенные факты вашей биографии становятся, как вам кажется, достоянием всех. Вы более не гражданин мира: вашу «жизнь вольную, бездомную заключили в тесные границы».

Одна из самых замечательных привилегий — быть в гостинице инкогнито, «господином Сам-с-усам, не обремененным именем». О, как дивно освободиться от пут света и общественного мнения, растворить мучительно неизбывное, докучное личное начало в природных стихиях и стать творением минуты, созданием, свободным от всех и всяческих уз; держать связь с мирозданием только посредством блюда с жареными потрошками и быть должником только за ужин в гостинице; не искать более шумных похвал, сталкиваясь при этом с пренебрежением, а именоваться не иначе, как «джентльмен из отдельного кабинета»] В этом романтическом состоянии неизвестности относительно ваших действительных притязаний можно притвориться любым персонажем, каким вам заблагорассудится, и снискать почет и уважение незнамо за какие заслуги. Неуязвимые для догадок и предвзятых мнений, мы становимся интересны не только окружающим, но даже и самим себе.

Мы перестаем быть ходячей банальностью, каковой предстаем в свете: так постоялый двор, возвращая нас к природе, заставляет рассчитаться с обществом! Поистине завидны часы, которые мне довелось провести под трактирной крышей. То я, всецело предоставленный самому себе, пытался разрешить некую философическую задачу, как, например, в Уитэм-Коммон, где мне удалось доказать, что сходство не относится к области ассоциации идей; то оказывался в комнате с картинами, как, помнится, в Сент-Неотсе, где я впер вые познакомился с гравюрами этюдов Грибелина, и они сразу же покорили меня; а в маленькой гостинице на границе с Уэльсом случилось висеть на стене нескольким рисункам Уэстолла, которые я не без торжества сравнил с девушкой, что перевозила меня через Северн, стоя в лодке на фоне гаснущих сумерек (торжествовал я по поводу одной из своих теорий, а вовсе не замечательного мастера). Нередко вспоминается мне и упоение книгами: читая «Поля и Виргинию» в гостинице Бриджуотера, я засиделся далеко за полночь — а перед тем целый день мок под дождем; там же я одолел два тома «Камиллы» мадам д’Арбле29.

А 10 апреля 1798 года я сидел с томиком «Новой Элоизы» в гостинице Лланголлена30 над бутылкой хереса и холодным цыпленком. В выбранном мною письме Сен-Пре описывает чувства, охватившие его при первом взгляде на окружающую местность с вершин Юра в кантоне Во. Эту книгу я принес с собой в качестве bonne bouche* для достойного завершения вечера. То был день моего рождения — и я, живя по соседству, впервые навестил эти очаровательные места. По дороге на Лланголлен есть поворот между Черком и Врексхэмом; миновав его, вы сразу оказываетесь в долине, которая открывается в виде амфитеатра: громады пустынных холмов величаво вздымаются с обеих сторон, «луга средь мирных гор оглашают бубенцы» стад, пасущихся внизу, а река Ди грохочет на каменистом ложе посреди скал. Долина в ту пору «блистала зеленью в потоках солнца»33, и распускающийся вяз окунал свои нежные ветви в ревущий поток.

С какой гордой радостью шествовал я вдоль реки по горной дороге, откуда открывается чудесный вид, и повторял только что приведенные строки из стихотворений мистера Колриджа! Если моим глазам представал расстилавшийся внизу, подо мною пейзаж, то внутренним взором я обнимал иные, незримые просторы — небесное видение, где Надежда огромными — соответственно своим возможностям — буквами начертала четыре слова: свобода, гений, любовь, добродетель; с тех пор они потускнели при свете будней и только изредка дразнят мой рассеянный взгляд:

Прекрасное ушло и больше не вернется.

И все же я хочу возвратиться когда-нибудь в тот зачарованный край, но возвратиться один. Да и найдется ли второе «я», с кем можно было бы разделить весь этот наплыв сожалений и восторгов, обрывки которых я едва могу вызвать в сознании: они настолько разрозненны и стерты, что стали неузнаваемы. Стоя на высоком уступе, я мог бы обозревать пропасть лет, отделяющих меня от того, каким я был тогда. В то время я как раз собирался навестить названного выше поэта. Где он теперь? Переменился не только я сам: мир, который был тогда нов для меня, сделался непоправимо стар.

И все же мысленно я вернусь к тебе, о Ди, река среди лесов, вернусь в радости и веселье, к такой, какою ты была в те времена, и ты навек останешься для меня райским потоком, из которого я буду свободно черпать животворную влагу! Что, как не путешествия, так ясно выявляют близорукость и непостоянство воображения? С переменой места меняются наши взгляды, мнения и даже чувства. Мы можем сделать усилие и перенестись в давно забытые времена; старые образы оживут в нашей душе, но тогда из памяти исчезнет все окружающее.

Видимо, отчетливо ощущать нам дано только одно место за раз. Полотно фантазии ограниченно — и, нанося на него одно изображение, мы тем самым стираем все прочие. Мы не можем расширить наши представления — разве что слегка переместить точку обзора. Нашему восхищенному взору открывается какой-то ландшафт: мы обнимаем его всей душой — и как будто утрачиваем способность вообразить иное воплощение прекрасного и величественного. Однако затем идем дальше и забываем об увиденном: горизонт заслоняет прежний пейзаж от нашего взора и вычеркивает из памяти, как сновидение. Путешествуя по дикой, бесплодной местности, я не в состоянии представить себе лес и возделанные поля. Весь мир видится мне пустошью, подобно той, что меня окружает.

В деревне мы не помним города, а в городе пренебрежительно отзываемся о деревне. По замечанию сэра Финта Фата, «пустыня — все, что за пределами Гайд-парка». Области на карте, на которые мы не смотрим, — белые пятна. В нашем восприятии мир не больше ореховой скорлупы. Один пейзаж не переходит, расширяясь, в другой; графство не сливается с графством, королевство с королевством, а суша — с морем, дабы создать образ необъятных далей; нет, разум не в состоянии нарисовать себе пространство более обширное, нежели то, какое мгновенно способен окинуть взгляд.

Все остальное для нас — только географические наименования и арифметические выкладки. Что, например, означает на самом деле огромная территория с гигантским народонаселением, известная нам под названием Китай? Квадратный дюйм картона на деревянном глобусе, дюйм, в котором смысла не более, чем в китайском апельсине! Вещи вокруг нас видятся в их подлинном масштабе, но на расстоянии они уменьшаются до размеров, доступных нашему пониманию. Мы меряем вселенную по себе, и даже собственное существование воспринимаем не целиком, а частями. Благодаря этому, однако, мы помним бесчисленное множество вещей. Рассудок подобен музыкальной шкатулке, которая исполняет самые разнообразные мелодии, но исполняет последовательно. Одна мысль влечет за собой другую, однако исключает все прочие. Пытаясь оживить в памяти былое, мы не в силах развернуть всю ткань нашего бытия, а принуждены выдергивать из нее отдельные нити. Путешествуя к местам, где прежде жил, к местам, с которыми связаны сокровенные воспоминания, всякий непременно обнаружит, что по мере приближения к цели чувства оживают и обостряются от одного только ожидания предстоящей встречи: мы припоминаем обстоятельства, ощущения, людей, лица, имена, о которых и думать не думали долгие годы…

Но в это время весь остальной мир забыт нами совершенно! Вернемся, однако, к теме, от которой я отклонился. По причинам противоположным тем, что были изложены ранее, я охотно соглашусь посетить в компании или вдвоем с другом развалины, древние акведуки или картинную галерею. Достопримечательности поддаются логическому осмыслению и вполне могут служить темой для разговора. Вызванные ими чувства скрывать незачем: они слишком явны, и о них легко поведать собеседнику. Солсбери-Плейн не подлежит обсуждению, а вот Стоунхендж преспокойно выдержит дискуссию о древности и о живописном — дискуссию философского толка. Собираясь развлечься на природе, мы прежде всего решаем, куда отправиться; предпринимая одинокую прогулку, задаемся вопросом, что именно встретится нам в пути. «Тогда твоя душа становится собой» — и завершить путешествие мы не спешим. Сам я могу равно отдавать должное и произведениям искусства, и достопримечательностям. Однажды мне с немалым eclat* довелось сопровождать одну компанию в Оксфорд: я показал им издали прибежище муз,

Город многобашенный, в лучах Восхода, золотящего шпили И купола сверканьем заревым,

воспел насыщенньш ученостью воздух, который разлит по заросшим травою тамошним дворам, исходит от каменных стен учебных зданий; чувствовал себя как дома в Бодлианской библиотеке; а в Бленхейме совершенно затмил напудренного чичероне, который сопровождал нас с указкой, тщетно желая привлечь внимание к захваленным красотам непревзойденных полотен. Вторым отступлением от вышеизложенных правил следует считать путешествия за границу. Я не смогу чувствовать себя уверенно, оказавшись в чужой стране без спутника.

Там я нуждался бы в том, чтобы время от времени слышать звучание родного языка. К тому же англичанин испытывает невольную неприязнь к иноземным нравам и понятиям, и ему необходимо общение с единомышленником, дабы от нее избавиться. Чем дальше от дома, тем отраднее и желаннее становится подобная опора, бывшая поначалу роскошью. Всякий, кто окажется в песках Аравии один, без друзей и земляков, начнет задыхаться; Афины и Рим наверняка вызовут в душе потребность обменяться впечатлениями, а мощь египетских пирамид, полагаю, слишком велика для того, чтобы созерцать их в одиночку. В подобных ситуациях, когда ход мыслей разительно отличается от обыденного, ощущаешь себя одинокой особью, конечностью, оторванной от тела общества, — если тут же к тебе не явится кто-нибудь, готовый предложить дружескую поддержку и помощь.

Однако же я вовсе не ощущал настоятельной потребности в попутчике, когда впервые ступил на веселый берег Франции. Кале был полон новизны и восторга. Неясный гул занятого делами города вливался мне в уши подобно маслу и вину; не показалось мне чуждым и пение моряков, доносившееся на закате со старой посудины, стоявшей в гавани. Я дышал воздухом, общим для всего человечества. С гордо поднятой головой бродил довольный «по холмам под лозой и веселым французским долинам», ибо образ человека не был там низвергнут и прикован к подножиям самовластных тронов. Я не страдал от незнания языка, ибо язык всех великих школ живописи был мне доступен. Нынче прошлое исчезло бесследно. Картины, герои, слава, свобода — все растаяло, словно тень. Остались одни только Бурбоны — и еще французский народ!

Путешествуя за границей, вы испытываете совершенно особое приятное ощущение по сравнению с теми, что могут охватить вас дома; правда, впоследствии оно теряет остроту. Далекое от наших привычных переживаний, оно припоминается с трудом и, подобно сну о других мирах, не укладывается в рамки обыденной жизни. Это живое, но мимолетное, обманчивое видение. Ради него мы силимся сменить наше реальное существо на идеальное и должны встряхнуться от удобств и уз настоящего, дабы прошлые порывы воскресли для нас зримо и ярко.

Наша романтическая, скитальческая сущность не поддается приручению. Доктор Джонсон заметил, как мало пребывание за границей способствует усовершенствованию таланта собеседника. Дни, проведенные там, приносят удовольствие и известную пользу, но они словно отрезаны от сути нашего внешнего бытия и естественным образом никак с ним не соединимы. Все то время, покуда мы находимся за пределами отчизны, мы не похожи на самих себя, мы другие и, может быть, более достойны зависти. Мы потеряны как для себя, так и для друзей. Как несколько причудливо говорит поэт,

Я родину покинул и себя.

Если хотите забыть о печалях — покиньте на время все, что о них напоминает; но помните: только там, где мы родились, осуществляется наше предназначение. Я с готовностью провел бы всю жизнь, путешествуя по чужим странам, — ежели бы в запасе у меня была еще одна, чтобы провести ее дома!

У. Хэзлитт