Первый строй

Как мы и ожидали, Леля получила свое разрешение не без слез, но без особого сопротивления, В понедельник мы неслись на Петроградскую сторону, как на крыльях. Там, на Торговой улице № 14, на красных кирпичных воротах было коротенькое объявление: «Здесь принимается запись в женский батальон». Держась за руки, возбужденно смеясь, вошли мы в большую комнату, где было только два стода и два стула. Комната была довольно солидно наполнена женщинами, пришедшими, как и мы, записаться в батальон.

Было много девушек, по всей видимости студенток, несколько сестер милосердия, пожилые работницы, светские дамы — словом, много типов, которых я в своем возбуждении не отметила. Дождавшись своей очереди, мы предъявили разрешения. Я досле узнала, что кое-кто из молодежи просто на просто подделал разрешения — кто тогда мог проверить, настоящая подпись отца или матери стояла внизу бумажки?. Незнакомый пожилой полковник, не тот, что вчера, совсем не военного вида, внимательно прочел бумаги и поднял на нас свои умные глаза за золотыми очками. — Вы, барышни, сознаете ответственность своего решения?

— Да мы ведь, господин офицер, вовсе не маленькие, почему-то обиделась Леля. Она тогда еще не умела различать офицерских чинов и поэтому ее слова «господин офицер», видимо, удивили полковника. — Я говорю не про ваш возраст, — чуть усмехнулся он горячности моей подруги. — А про ваше решение. Вы собираетесь быть солдатом. Серьезно ли вы подумали о тяготах этой жизни, о возможных ранах, страданиях и даже, может быть, и о смерти? Ну, конечно же, мы об этом не думали! Держу пари, что даже ни один мужчина доброволец не думает о таких кислых вещах. Тем более об этом не думают молоденькие девушки, опьяненные желанием стать героинями, одеть военную форму и пойти на фронт «доказать этим трусам — мужчинам», что среди женщин есть храбрецы, могущие показать пример» как драться.

Нужно еще добавить, что мой папа, георгиевский кавалер еще Русско-Японской войны, почти никогда не рассказывал нам о своих боевых переживаниях. И мое мнение о войне и ее ужасах я составила себе больше по газетам, журналам и батальным картинкам. Леля и того меньше знала, что-либо о военной жизни. Но, разумеется, сознаться во всем этом было невозможно. Мы с Лелей переглянулись с видом старых вояк и самоуверенно улыбнулись друг другу. — Да, конечно, наше решение твердо и серьезно, — заверили мы полковника. Да и как в подобных обстоятельства! было ответить? — Тогда подпишите это вот обязательство, — протянул он лам по листу. Там на пишущей машинке было отпечатано, что я, нижеподписавшаяся, даю обязательство, поступив в батальон, безпрекословно подчиняться введенной дисциплине и назначенным начальникам и после прохождения военного обучения обязуюсь отправиться на фронт и там на положении нижнего чина выполнить свой военный долг согласно присяге российского солдата. Конечно, сердце у нас немного екнуло в момент подписания такой бумаги, но мы задавили в себе внутреннее безлокойство. Полковник записал все данные о нас — адрес, год рождения, образование и прочее и велел придти на медицинский осмотр завтра 23 мая в 10 часов утра.

На всякий случай проститесь надолго со своими родными, — сказал он коротко и на наш полувопросительный, полуиспуганный взгляд добавил: — Если вы по состоянию вашего здоровья будете приняты в батальон — вы сразу же поступите в распоряжение товарища Бочкаревой для дальнейшего военного обучения. —Нужно с собой взять что-либо? — Чем меньше — тем лучше. Только принадлежности личного туалета. Не забудьте, что вы будете на положении рядового солдата Российской Армии. Мы обе были здоровы «как огурчики» и поэтому нисколько не сомневались, что медицинская комиссия будет для нас только проформой, что мы обе уже приняты и что мы УЖЕ солдаты великой Российской Армии.

Последний вечер дома был и радостен и печален одновременно. Но все таки радости или, пожалуй, оживления — было больше. Ведь что ни говори, у молодости столько розовых надежд на «ЗАВТРА», что сегодня кажется им почти прошлым. Мама была внимательна и молчалива. Порой мне казалось, что я поступаю бесчеловечно, оставляя ее одну: папа на фронте, Лида где-то около фронта, и я вот, младшая, ухожу от старой мамы (в возрасте 18 лет все человеки за 40 кажутся форменным старичьем) в казарму. Было как-то неспокойно на душе, словно совесть покалывала, но все равно: отступления не было уже ни формально, ни, особенно морально. Мы были обе очень нежны друг к другу в этот вечер, чувствуя, что, в конце концов, наша воля играет в жизни очень маленькую, вспомогательную роль, и что мы обе являемся какими-то простыми песчинками в вихре событий… Я многое испытала в своей жизни и в меня давно уже вкоренился этакий фатализм, но фатализм не восточный, пассивный: сидя на ковре, скрестив ноги и попивая кофе, философски ждать событий, а фатализм активный — как говорят во Франции:

«Выполняй свои долг, а дальше — воля Божья…

В те дни все газеты Петрограда (При императорах он звался Санкт Петербург, после начала войны — более звучно — Петроград,. а после смерти Ленина — Ленинград, за что, как говорит анекдот, на том свете Ленину регулярно попадает по шеям от петровской дубинки) пестрели описаниями воскресного митинга. Уж, конечно, везде были портреты Бочкаревой и восторженно расписывалась история ее жизни. Оказалось, что она была простой крестьянкой, даже совсем неграмотной (когда потом нас кололи этим, мы заявляли, что первый в истории мира офицер-женщина — Жанна д,Арк тоже была неграмотной Господи, как важно звучало это «ТОЖЕ»!). По одной версии она потеряла мужа на войне и пошла заменить его в солдатском строю.

По другой — ее личная живнь и замужество сложились неудачно, и в 1915 году из Сибири она получила личное разрешение Государя на поступление в строй солдатом. В дальнейшем ее история была типична для хорошего храброго солдата. Бочкарева мужественно вела себя в многочисленных боях, участвовала в многих опасных разведках, вынесла на своих плечах многих раненых из огня, несколько раз сама была ранена и, видимо, честно и беспорочно заслужила и свою славу и свои боевые натрады. Кстати армия знала ео под именем «Яшка». Как я узнала позже, Бочкарева была не единственной -женщиной в русской армии. И ее необычайная роль в будущих событиях, ее историческая известность зависила не столько от ее личных качеств, сколько от совладения благоприятных случайностей. Идея женских воинских частей УЖЕ носилась в воздухе, и Бочкаревой довелось только осуществить ее иа практике. Умное Военное Министерство догадалось назначить в медицинскую комиссию только женщин-врачей. Иначе право, я думаю, что многие отказались бы раздеваться: женщина всегда как-то стыдится своей наготы.

Но даже и перед женщинами врачами было ужасно неприятно стоять обнаженной и чувствовать холодное прикосновение металлических приборов, сантиметра, всякие выстукивания, выслушивания и пр. Еще, слава Богу, что не было гинекологического осмотра просто, верили на слово, что все в порядке. Краснели мы, как раки… Все это, правда, прошло очень быстро, но даже и теперь я вспоминаю об атих минутах и с улыбкой и с какими-то мурашками прошлых воспоминаний.

Но, так или иначе, а это прошло. Комиссия признала и Лелю и меня годными «по всем статьям» и со свертком своего платья, не одеваясь, я очутилась в соседней комнате, заваленной военным обмундированием. Тут началась уже форменная трагикомедия. Из своего личного белья нам разрешено было оставить только… бюстгальтеры. Все остальное должно было быть военным. Господи, какими тяжелыми и неуклюжими казались нам штаны, гимнастерки, сапоги!.. На дворе стоял чудесный питерский теплый майский день, а на нас стали напяливать грубое белье и суконное обмундирование. — Это после легоньких ситцевых весенних платьев-то! «Окончательная» трагедия вышла с сапогами, которые оказались, разумеется, на несколько номеров больше средней женской ноги. Сколько пришлось «наворачивать» портянок, чтобы ступня внезапно не повернулась носком к пятке… Но если сапоги были больше, чем полагается для женщины, то штаны оказались много уже, чем… полагалось. Бочкаревой брюки давно уже шили по особому заказу — она была, как ото говорится «ядреной бабой». А нам пришлось «подбирать». Все брюки оказались в лучшем случае в обтяжку, но некоторые, которым природа отпустила особое богатство телес — так и не подобрали себе брюк и первое время обучения так и щеголяли в сапогах,гимнастерках и собственных юбках. Сама Бочкарева была вездесуща.

Она острым взглядом всматривалась в своих будущих солдат при врачебном приеме, перебегала в комнату, где шумели и возбужденно смеялись одевавшиеся «легионерки» (часто батальон почему-то назывался «легионом») и везде сама шумела и смеялась. Ее крепкая фигура и не менее крепкая «речь» мелькали и звучали везде.

Мы не сразу привыкли к ее манере выражаться и только впоследствии поняли, что в ее крепких; звучных, красочных выражениях имеется свой резон. В будущем ие раз и не два, когда на фронте в горячке боя, сердце падало от ужаса, лицо бледнело, а пальцы на винтовке дрожали и готовы были выронить оружие — во время сбоку прогремевшее крепкое «соленое» русское слово Бочкаревой возвращало бодрость духа и краску щеки.

И снова смех звучал среди женщин брошенных в боевой огонь. Нет, как ни говорите, хо-о-ороший российский «мат» — во-время и со вкусом сказанный — великая вещь — как перец, соль или уксус для кушанья! Все, конечно, можно переперчить, и все хорошо в меру. Как говорят англичане — «Подходящее слово в подходящем месте.» Но то было потом. А тогда была странна эта фамильярность, эти «мужицкие», как нам тогда казалось, выражения, этот «маветон» — «плохой тон».

Бочкарева сразу же стала называть всех нас на «ты», по именам, хлопать по плечу, толкала, обрывала и начинала поругивать все крепче» «по извозчичьи», как мы про себя думали. Если кто-либо обижался, курносое крепкое лицо поворачивалось к такой «нежнолапочке» и мужественный голое гремел на всю казарму: — Ничего! Приучайтесь! Фронт есть фронт, — а вы — теперя солдаты.

Без крепкого словца на Матушке России ничего не делается, Штож вы думаете — императоры наши матом никогда не крыли? А не слыхали разве, как граф ЛевТолстой ругаться умел? А Петр Великий? А Суворов? Ежели я кого дурой обзову это вот может обидно быть? А мат? Это же для бодрости только… Ничего— вы теперя не бабы, а солдаты. Вот потом я вам расскажу как в первый раа я в строю штаны шиворот навыворот одела…

Или лотом мне в бане вместе с мужиками пришлось мыться! Вот было дело под Полтавой: солдат так солдатникаких тебе исключениев. Хуже было, чем вам теперь и то притерпелась! Ничего! Держись ребята! Не вешай носа! Наплевать!

Вскоре после оживления первых часов начались мелкие «трагедии», окрасившие день в резко минорный цвет. Прежде всего — стрижка. Мы как-то раньше не думали, что все рядовые солдаты русской армии должны быть выстрижены наголо. Среди нас было немало таких, кто по праву гордились своими великолепными косами или прическами. Было смертельно обидно с ними расставаться. Правда, Бочкарева и не неволила. — Ежели не хотите, товарищи, так и не надо, — насмешливо говорила она колебавшимся. — Присяги вы еще не приносили. Можете снимать штаны, влезть в юбку и со славой идти домой, к мамочке под тепленький бочек пли хоть к чорту на рога. Нам долговолосых барышень никаких тут не надо. Барский дух я из вас вытрясу!

Я из вашего «слабого пола» еще какой крепкий сделаю! Только держись! Забудьте, что вы женщины. Вы теперя солдаты. Волосья вам теперь ни к чему. Погодите, вот попрет на ваш волос окопная вша — попомните, и скажете: слава Богу, что остригли! Перспективочки, нечего сказать! Но Бочкарева» видимо, нарочно оглушала нас. Ведь запись перевалила цифру в несколько раз. Было ясно, что должен быть какой-то «отсев». Вот наша командирша и вышибала наиболее слабых духом. Нужно сказать, что и мне что-то подкатило к горлу, когда впервые в жизни над ухом послышался противный скрежет больших ножниц и мои светлые локоны (в них так любил лицом зарываться мой Жоржик. Он обожал мои волосы…) упали на пол — такие жалкие, такие теперь ненужные, словно лишние… Вероятно, мои глаза были влажны, так как Бочкарева, проходя мимо, шутливо шлепнула меня по остриженной голове и насмешливо, но с каким-то дружеским участием, бросила свое «крепкое слово» — с такой сердечной интонацией, что я почувствовала к ней искреннюю благодарность за «душевную поддержку». Странное дело, формально она меня обругала так, как меня никто никогда в жизни не ругал, а на практике — я была тронута ее вниманием… Парадокс жизни! Потом крепкая фигура командира бомбой вылетела в другую комнату, а я, поглядев на свои лежавшие на полу локоны — впервые — больше, нем при подписании обязательства, почувствовала, что с прошлым все кончено я что действительно в моей жизни безповоротно началась какая-то новая эпоха.

Потом нас, остриженных, страшных (другого слова и не подобрать) в мешковатом солдатском обмундировании, группами повели в казарму. Надо признаться, что мы с Лелей все время тянулись друг к другу: было не то что страшно на душе, но нужна была какая-то опора, что-то знакомое, родное, в втом новом мире и в этом хаосе новых переживаний. Было так приятно переглянуться, дотронуться друг до друга и словно скезать без слов: «держись, дорогая! Голову выше!»… Отведенная нам казарма была раньше женским институтом. В длинных залах к нашему прибытию уже стояли длинные ряды заправленных по-солдатски коек. Позже иы узнали, что к нам на первое время были прикомандированы для обучения особо выбранные унтер-офицеры и несколько солдат-обслуги из соседнего Волынского полка.

Оттуда-же нам приносили и пищу. Очередная «трагедия» более, впрочем комичная, произошла, когда вездесущая, ругающаяся, звонко-хохочущая я «свирепая» Бочкарева нашла в шкафчике одного из своих солдат… зеркальце.. Что тут было? По моему, каждый солдат, даже самый настоящий, может иметь при себе зериальце — ну, хотя для того, чтобы завивать усы. Но тут Бочкарева использовала этот мелкий случай, чтобы выбросить из шкафчиков все принадлежности женского туалета зеркальца, пудру, румяна, гребни (это при остриженных-то волосах?), духи (даже такие вещи нашлись в глубинах шкафчиков). Она так разошлась что готова была заодно выбросить даже и зубные щетки. В ее глазах так ясно сквозило: — Я вам и сама при случав сумею зубы начистить! Будьте покойны!… Временно, до появления настоящего цейхгауза лично* женское платье было оставлено при каждом, каждой*.. (Тьфу как трудно: солдат, солдатка. Буду в дальнейшем называть себя и других только солдатами).

Это было каким-то странным утешением «родное», привычное для сердца каждой… каждого солдата, что-то родное, привычное. И не раз украдкой (избави Бог, чтобы Бочкарева не заметила!), руки гладили мягкую ткань женского платья. После этого прикосновение к грубому солдатскому сукну было отвратительным. А как воротники скребли нежные шеи! А как сапоги натирали непривычные ноги? Теперь мне смешно вспомнить об этом, но тогда, смею вас уверить, все это сильно снижало настроение… На первом обеде опять разразилась буря. Бочкарева заметила, что кое-кто из новичков, привыкшие, очевидно, дома к изысканной еде (среди нас было не мало титулованных особ — были и графини и княжны) попробовали и «незаметно» пытались отставить в сторону свои миски. Но глаза У Бочкаревой были пронзительные.

— Как? Бы воротите носы от честного солдатского борща, — загремела она. — А что-ж тогда будет на фронте, когда порой, может, и корочки сухого хлеба не достать? (так одно время и случилось). Кто вы такие — солдаты или кисейные барышни? Я из вас мигом выбью барскую дурь. Мигом мне съесть все до дна! Чтобы и крошки не осталось!… Теперь я не могу удержаться от улыбки, вспоминая все рти внушения нашего милого командира. Но тогда, помню, все лица над мисками замерли, все замолкло, глаза оыли потуплены. «Солдатская жизнь» переставала казаться занимательной боевой игрой в «герои»… Теперь марш по койкам, скомандовало наше начальство после обеда. — Час покоя и чтобы -без одного слова! Кто сможет — усните: солдат должен уметь спать в любой момент: лежа, сидя, стоя, на-ходу, в окопе, иа снегу, под обствелом, головой на теле врага — везде…

После обеда первые строевые занятия. Ма-а-ааарш… Мы лежали, притаившись, как мыши под метлой, Целый час, длинный час. Сна, конечно, никакого не было. Мысли играли в форменную чехарду. События уже влекли нас своим фатальным путем. Наша воля уже совсем потеряла свое значение. Мы были уже только мелкими капельками серого солдатского моря. Незаметные единицы в массе из 13 миллионов людей, одетых в солдатскую форму…

Из воспоминаний Нины Крыловой, поручика Российской Армии, Кавалера Ордена св. Великомученика Георгия Победоносца.

Б. Солоневич. Женщина с винтовкой. Буэнос-Айрес, 1955 г., 151 с.