С «Путешествия из Петербурга в Москву» начинается демократическое художественное народознание. В литературу приходит писатель-гражданин, путешествующий по родной земле не в качестве постороннего наблюдателя, а как революционный просветитель и социолог, изучающий народную жизнь и пропагандирующий необходимость освободительной борьбы. Сама идея сближения с народом, служения ему, столь чтимая Радищевым, передается от поколения к поколению, захватывает философию, литературу, публицистику, проходит через нравственные искания русской интеллигенции, постоянно думавшей о судьбах своей страны, своего народа. Крылов, Грибоедов, декабристы и Пушкин продолжают начавшееся в XVIII веке движение в защиту простого человека. Однако в XIX век переходит и другая традиция, отмеченная стилизаторством, лубочной народностью, внешним фольклорным экспериментаторством в области «народного стихосложения». Внешний фольклоризм всегда являлся врагом реализма и истинной народности.

Так, у Карамзина и в особенности у его эпигонов вместо неприглядной правды, «страданий человечества» появляются красивые картинки, приторная чувствительность, добрые помещики и веселые крестьяне, «горячие любовники в крестьянском состоянии» (так называется одна из глав «Путешествия в полуденную Россию» В. Измайлова). И это в мрачные годы царствования Павла I, когда из пятидесяти двух губерний тридцать две были охвачены крестьянскими восстаниями! Но вскоре после окончания войны с Наполеоном в России появляются «истинные сыны отечества» (так называли себя члены Союза спасения).

Они ищут встречи с народом. Даже Евгений Онегин, психологически раздвоенный и нравственно надломленный, для врачевания своей души совершает путешествие по тем самым местам, где когда-то творилась национальная история и происходили важнейшие события народной жизни (у стен древнего Новгорода, на Волге, где хранились воспоминания о Разине). Хотя разрыв со средой, попирающей элементарные человеческие права, у Чацких и Онегиных часто кончается ужасом бездорожья или возвращением «лишнего человека» обратно в дворянскую усадьбу, освободительный поход и в жизни и в литературе, начатый Радищевым, продолжается и приводит дворянских революционеров на Сенатскую площадь, где состоится первое вооруженное восстание против царя и помещиков. Декабристы слишком осторожно относились к крестьянским движениям, не желали, чтобы события захлестнули деревню, превратились во всероссийское крестьянское восстание. И все же встреча с народом на Сенатской площади произошла, и она была поучительна.

Среди солдат оказалось много единомышленников дворянских революционеров. Декабризм — это и Северное общество, и Сенатская площадь 14 декабря 1825 года, и еще многое другое, более скрытое, перешедшее в поэзию, в быт, в отношения между людьми. «Домашние» формы декабризма появлялись в избранном кругу идейных союзников, в «священном союзе друзей», на заседаниях «Зеленой лампы» и на русских завтраках Рылеева. Ими были охвачены подчас совсем частные уголки жизни, личные, семейные переживания, второстепенные события. С какой любовью говорит виднейший поэт-декабрист Кюхельбекер, явившийся на Сенатскую площадь с пистолетом в руке, о своих народных «наставниках»: «Первыми моими наставниками в русской словесности были моя кормилица Марина да няньки мои Корниловна и Татьяна» ‘. Судьба свела Кюхельбекера с крепостным крестьянином Семеном Балашовым. Этот «дядька» был настоящим, искренним другом Кюхельбекера, его верным товарищем и заступником. После неудавшегося восстания 14 декабря Семен Балашов помогает Кюхельбекеру переодеться в свое простонародное платье и вместе с ним бежит в Варшаву; обоих их арестовывают, заковывают в кандалы и сажают в Петропавловскую крепость. Утром 14 декабря, беседуя с Н. Бестужевым, Рылеев говорил: «…Если кто-либо выйдет на площадь, я стану в ряды солдат с сумою через плечо и с ружьем в руках». Николай Бестужев заметил, что во фраке этого нельзя делать. Рылеев продолжал: «…A может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы».

Однако Бестужев и это отсоветовал: «Русский солдат не понимает этих тонкостей патриотизма, и ты скорее подвергнешься опасности от удара прикладом, нежели сочувствию к твоему благородному, но неуместному поступку. К чему этот маскарад?» Выслушав Бестужева, Рылеев задумался и сказал: «В самом деле, это слишком романтически…» 1 2 Дворянский революционер, руководитель Северного общества и вдохновитель декабрьского восстания, в кафтане и с сумой за плечами действительно выглядел бы слишком романтично. Но революционные народники не откажутся от идеи переодевания. Ровно через пятьдесят лет, но уже не у Зимнего дворца, а на деревенской площади, подобный «маскарад» произойдет. Революционные разночинцы, решив сблизиться с крестьянами, без долгих прений меняют фраки и сюртуки на крестьянское платье. И делают это, чтобы сродниться с русским мужиком, войти в его доверие, через «кафтан» проникнуть в крестьянскую душу. Стилизация продолжается и в жизни и в литературе. У декабристов, как и у революционных народников, «переодевание» сопряжено с политическими замыслами, с революционной пропагандой. Декабристская поэзия, участвуя в романтическом «маскараде», идет на прямое сближение с фольклором, чтобы затем «сроднить» народную поэзию с тираноборчеством, с высокой гражданственностью. В бесчисленных подражаниях фольклору первой четверти XIX века уже делались попытки создать «народную поэзию» литературными средствами, не только перенести фольклор, пропущенный через фильтр дворянской эстетики, в богатый особняк, но и вернуть народу его же песни и сказки в новой редакции (художественной и идейной), создать демократические книги для крестьян и солдат. Так возникают и лубочные книги, сковывающие народное сознание, так возникают и демократические книги для народа, в которых и сам фольклор участвует в распространении свободолюбия, декабристских идеалов ‘.

В фольклоре были заложены ценнейшие качества и материалы для гражданской поэзии. «В Москве,— пишет И. Г. Прыжов,— была задавлена вся народная жизнь, а тем паче и возможность драмы. Но это самое гонение на народ послужило источником возникновения нового комического элемента, погибшего под деспотизмом XVIII века, а в сущности и до сих пор живущего в народе». Прыжов ссылается на сатирические произведения и «лубочные картины» («Хождение Саввы, большой славы» и «Погребение кота мышами»). «К ним присоединяются песни и сказки про поповичей и т. д. и’бесчисленное количество пословиц,— и все это наполнено такой едкой и глубокой сатирой, о которой нашим буржуазным писателям никогда и не грезилось»1. Слова Прыжова относятся к тем писателям, которые в угоду своим классовым убеждениям отрицали народное творчество или понимали его односторонне, вкладывая в подражания фольклору безобидное содержание. С другой стороны, были писатели, бравшие из фольклора социальные мотивы, видевшие в нем отражение заветных народных чаяний. Декабристы-романтики, Пушкин и Лермонтов находили в древних эпических песнях, наряду с русской летописью, народными песнями и сказками, яркое проявление национальной самобытности, народного свободомыслия, образцы гражданской патетики. Пытаясь определить отношение фольклора к современной действительности, они обнаруживают в фольклоре убедительные свидетельства о неблагополучии в жизни страны, об отрицательном отношении народа к помещикам и попам.

Но декабристы-романтики, в отличие от Пушкина, еще довольно узко понимают народность, они используют фольклор для выражения собственных настроений и политических идей, слишком рационально к нему относятся. Декабристские эпические герои — не средневековые рыцари или меланхолические мечтатели, а непременно смелые воины, которые действуют и мыслят в духе нравственного кодекса дворянских революционеров. Стилизация непременно тянет за собой «фрак» или тот же самый «зипун», но перешитый по новой моде. П. А. Плетнев как-то заметил по поводу «Сказки о Иване Царевиче и сером волке» Жуковского: «Видно, что эта сказка идет не из избы мужицкой, а из барского дома…»1 2 Декабристские фольклорные стихи выходили тоже не из крестьянской избы, а из дворянского особняка, нз квартиры Рылеева на Мойке. Но это был тот «барский дом», где собирались члены тайного Северного общества. На русских завтраках Рылеева (с непременным кочаном квашеной капусты) распевались народные песни и складывались новые, которые должны были стать достоянием народа, перекочевать в солдатские казармы и крестьянские избы, стать в один ряд с другими жанрами гражданской поэзии. Декабристские романтики первыми в России пытались создать для народа революционные песни. Осенью 1823 года на одном из заседаний Северного общества Рылеев предложил воздействовать на общественное мнение распространением свободолюбивых и антиправительственных песен. С декабристских песен начинается революционная потаенная поэзия. Рылеев и Бестужев в песне «Ах, тошно мне…» сумели выразить народное мнение об аракчеевской России, сроднить свою песню с лучшими образцами крестьянско-солдатской поэзии, с такими произведениями антикрепостнического фольклора, как «Плач холопов», «Глас вопиющего в военных поселениях», поэма «Солдатская жизнь» и песня «Как по реке, по реке…».

Подсказанные народом, песни Рылеева и Бестужева не могли не вернуться в народ, не получить в его среде широкого распространения. Для дворянских революционеров было недостаточно создавать песни в народном духе, они стремились идейно приподнять фольклор, наполнить его новым политическим содержанием. «Подблюдные песни» — особый цикл в народной поэзии — гадания о личной судьбе, песни достаточно нейтральные по отношению к вопросам жизни общенародной. Александр Бестужев, беря за образец эти песни, превращает их в тираноборческие стихотворения. В область мирной, созерцательно-лирической поэзии он вносит политическую ноту, крайне революционную по своему смыслу. Сохраняются мотивы фольклора, его мелодика, связь строк, стилистические фигуры, а суть дела совершенно меняется. Там, где в фольклоре патриархальное прославление государя,— у Бестужева прославление антимонархической свободы, вооруженной тираноборческим кинжалом; где в фольклоре безобидный разукрашенный сказочный обряд,— у Бестужева почти на том же словесном материале образ мужика с топором, с топором народной расправы; где в фольклоре говорится о девичьей судьбе,— там декабристы убежденно пророчат свободу России ‘. 1

Необходимо при этом отметить двойственность позиции дворянских революционеров, создателей революционных песен. Сила агитационного воздействия, заложенная в таких мятежных песнях, как «Ах, тошно мне…» или «Уж как шел кузнец…» вызывала опасение в них самих. Страшась народной революции, они опасались, что подобные песни могли приблизить час кровавой расправы крестьян над помещиками. Декабристский опыт в создании агитационных песен и стихотворений стал достоянием последующих революционных поколений. Эти поколения, вышедшие из разночинной среды и перешедшие на позиции народа, не сомневались в необходимости самого широкого распространения вольного слова в народе. Почти каждое революционное тайное общество обращалось к революционной поэзии. Если не появлялся поэт, способный создать оригинальные произведения, то находились «соавторы» («вторые Рылеевы»), перерабатывавшие старые стихи на новый лад.

В.Г. Базанов