Русская лихорадка | Знания, мысли, новости — radnews.ru


Русская лихорадка

Марксизм-ленинизм и историческая наука

Марксизм-ленинизм и историческая наука

Теперь, немножко обо мне и о «том» времени. Господи, как давно это было! Словно столетия промчались над моей головой… Наша семья была, так сказать, наследственно военной. Сколько я знаю — все наши деды и прадеды были военными, участвовавшими в боях и под Бородиным и под Севастополем. Отец мой командовал полком — теперь где-то на Карпатах и поэтому понятно, почему мы с детства были окружены атмосферой военного мира. Моя старшая сестра Лида была в то время сестрой милосердя. Ей, бедняга, очень не повезло в жизни. Ее жених, офицер, был убит наповал во время первых-же атак на Восточную Пруссию.

Именно это заставило ее посвятить свои силы раненым и больным на фронте. Впоследствии, во время гражданской войны она была сестрой в армии генерала Корнилова; во время отступления этой армии, осталась с раненными в какой-то казачьей станице, была замучена и зверски убита большевиками. В то время, которое я описываю — весна 1917 года, она все время уговаривала меня также поступить в сестры милосердия, но я решила сперва окончить гимназию — это важное событие должно было произойти в конце апреля.

Обидно было бросать гимназию за какой-нибудь месяц до получения диплома. Время было путанное и полное грез. Сколько позже я ни читала книг про это время — никто не мог толково описать, ЧТО ИМЕННО происходило в России и с Россией в начале рокового 1917 года. Пусть читатель не ждет этого и от меня. Я ведь не хочу давать вам мои теперешние мысли. Мне хочется представить вам себя такой, как я была в то время — веселой, смешливой, жизнерадостной девушкой неполных 18 лет.

ЧТО могла я понимать в сложности того времени?… Но все-таки несколько слов сказать нужно. После военных неудач 1916 г., страна с громадным напряжением перестроилась на военные нужды, армия была реорганизована, пополнена, снабжена всем необходимым для военного наступления 1917 года. Папа говорил, что наступление это должно быть удачным и решающим. Немцы не могли выдержать русского удара. Но в это время внутри страны ужечто-то бродило, какие-то смутные предвестники бури.

В декабре 1916 года Великий Князь с членом Государственной Думы Пуришкевичем и князем Юсуповым, тенисным чемпионом, убили Распутина, злого гения России и доброго гения Цесаревича. Убийство Распутина словно еще больше надломило внутренние силы страны. Пришла февральская революция, выросшая из продовольственных беспорядков; ударило, как громом, отречение Царя от трона и после этого словно что-то сорвалось с петель, со стержня. Или, как потом говорили бородачи-солдаты:

«Расея Матушка, на Царе, как на шкворне держалась. Ну, а теперя сломался шкворень и пошли колеса в разные стороны колесить. Добра с атого не быть»… Другой выразился почти также: — Сбили с Матушки России царские обручики, бережно, крепко и умело ее державшие веками. Ну и рассыпается русская клепка»… И, действительно, даже я, веселая, беззаботная гимназистка, чувствовала, как назревает в стране что-то грозное.

Все были пьяны революцией. Всем она представлялась ие кровавой гнусной мегерой, как мы знаем ее теперь, а Алой Принцессой сказки. Красные банты, восторженные речи, знамена, оркестры, яростные споры, политические разглагольствования о «свободе» — все вто создавало атмосферу нездоровой лихорадки.

Что будет дальше с Россией — никто не зиал. Теоретически считалось что Временное Правительство будет продолжать войну «до победного конца», а летом Учредительное Собрание определить форму дальнейшего государственного устройства России. С наблюдательностью молодой девушки я отметила тогда-же, что монархия не перестала существовать в России.

Великий Князь Михаил, которому Государь передал трон, только отложил принятие власти до «волеизъявления народа» на Учредительном Собрании. Газеты того времени были полны политикой — тогда все вдруг стали «политиками» и важно рассуждали о государственных вопросах.

Я тоже пыталась читать эти газеты, но, признаться, начинала тут же зевать и меня тянуло ко сну. А вместе с тем простые слова Ленина, брошенные в толпу с броневика на «том» митинге, с какой-то странной резкостью врезались мне в память. В них была какая-то страшная сила и, помню, в тот же вечер, проводив на вокзал Жору Лукина (в глубине сердца я называла его уже «Жорочкой») я долго не могла уснуть и все старалась понять, о чем же, собственно говорил этот толстенький человечек — Ленин.

Выходило что-то неразрешимое. С одной стороны я не питала никакой злобы к какому-нибудь Миллеру, а, с другой, он пришел незванный на русскую землю. Правда, он пришел сюда не по своей воле, мобилизованный, но ведь как раз в это время он, может быть, убивает моего папу. И, если, по Ленину, не надо воевать — то кто же тогда защитить нашу Родину, если немцы будут наступать? И кто на кого, собственно, напал? Кто виноват в войне? Почему простой народ отвечает за чьи-то ошибки?… Почему, может быть, через несколько дней «тот вот «мой Жор очка» будет умирать с пулей Миллера в животе? Справедливо ли это?

Я все ворочалась на своей постели, не находя ответа; Нехватало знаний, жизненного опыта и… ума для решения этих задач. Впервые в моей жизни чужие слова вызвали в моих мыслях такую бурю. Лида, которая, приезжая в отпуск, всегда спала в моей комнате, заметила мое волнение и не без ласковой насмешки в голосе, вдруг лукаво спросила: — Что, Нинка, все о своем бедном солдатике думаешь?

Я почувствовала, что кровь приливает к моим щекам и страшно разозлилась. — Ах, какие пустяки! Я не об одном «солдатике» думаю, а о миллионах. И знаешь, Лидка, совсем я запуталась… И забравшись по старой привычке к сестричке под одяло, я рассказала ей о своих сомнениях. Та ласково гладила меня по волосам — что-то материнское всегда было в ее отношениях ко мне. (Наша мамочка была ячень сдержанной на ласку и нежность). Дав мне выговориться, она тихо, но твердо ответила: — Перестань ты об этом думать, глупышка.

Не твоих мозгов это дело. Если Государь, правительство и Государственная Дума решили воевать, как можешь ты спрашивать, это нужно или не нужно, правильно или неправильно? — Но ведь, жизнь-то, шкура-то ведь моя — собственная» Не министерская? Как это можно заставить человека убивать других или посылать людей на смерть? Совсем другое дело, если он идет добровольно? А если он не хочет? Ведь сам Христос сказал «не убий». Как же так? А вот Ленин сегодня кричал, что простой народ от войны только проигрывает… Лида продолжала гладить мою голову, пока я, захлебываясь от волнения, «выкладывала» ей, что у меня на душе.

Молодые годы так чувствительны к вопросам правды и справедливости. Не даром кто-то сказал, что самый благородный возраст человека 15-18 лет. А генерал Баден Пауэль создал свою гениальную систему скаутского воспитания как раз на учете этих рыцарских качеств молодой души. «Инстинкт справедливости» особенно силен в молодости… — Государство, — объясняла мне сестра, — вто вроде большого организма : мозг приказывает — руки подчиняются. — Но ведь, если палец сунуть в огонь — он сам оттуда удирает? Лида засмеялась. —Ну, не всегда. Читала в истории древнего Рима, как Муций Оцевола добровольно сжег свою руку? — Так не всем же быть Сдеволамн? Вот тот солдат бородач, которого мы сегодня видели на митинге — он просто не хочет воевать. — Воевать, милая, никто не хочет. А только у нас есть долг перед Родиной, защита Отечества, родной земли, где родились мы, наши отцы, деды и прадеды.

Немцы пришли на нашу землю с оружием в руках. Мы должны выбить их отсюда. Понятно? А насчет бородача — ты неправа, Ниночка. Такие вот бородачи столетиями строили Российскую Империю. И дрались и умирали за нее. Теперь это — только временное помрачение умов. Это он теперь только запутан подлыми людьми и не понимает, куда ему идти. Ленин несмог разрушить Россию сам со своими революционерами, и он теперь хочет сделать зто с помощью немцев.

Ему нужно наше поражение для собственной выгоды — революции. А нам всем, честным русским людям, нужна победа, чтобы жить мирно и спокойно. Это вот маленький человечек — разрушитель. А мы хотим, чтобы Россия жила. И такие бородачи столетиями строили Российскую Империю. И дрались и умирали за нее. Теперь — это помрачение умов. Знаешь, как пели русские солдаты, когда з первый раз Берлин брали?… — Ну, а как? . Лида пропела старую солдатскую песню:

«Где пулей неймем,

Там грудью берем.

Где грудью не берем,

Там Богу душу отдаем».

Спокойные рассудительные слова сестры смягчили мое бурное настроение. Песня — такая милая русская солдатская песня, просто и гордо говорившая о скромном героизме, о смерти за Родину, как-то заворожила меня. В моем воображении встали ряды таких вот бородачей, которые стеной шли вперед за Россию. Пули рвали их ряды, штыки разрывали их тела, а они все шли… шли к победам… И побеждали!…

Но утром проснулась я на смоченной слезами подушке. Мне снилось, что какой-то огромный зверского вида немец пронзил своим ржавым штыком сразу и папу и Жорочку… Через неделю Жора опять приехал в Петербург и не без смущения зашел к нам. Лиды уже не было, но мама и я встретили его так сердечно, словно он был старым другом. На мое счастье выпускные экзамены в гимназии были отменены, дипломы давали по отметкам и, таким образом, я без всякого труда должна была получить скоро желанную бумагу. Почему то этот диплом в дамских гимназиях назывался «аттестатом зрелости», а в женских — просто «свидетельством». Почему юноши могли быть «зрелыми» в 18 лет, а мы нет — я до сих пор не понимаю. Но было немного обидно за женщин. И, кроме того, слова «аттестат зрелости» звучали так гордо и солидно, словно действительно давали право на вступление во взрослую жизнь. Жора имел больше недели свободного времени, и я взялась показать ему все красоты и достопримечательности Петрограда — самого чудесного северного города во всем мире.

Я пыталась затевать с Жорой и политические разговоры, но ничего не вышло. Когда я спрашивала его, что такое социализм, он краснел (правда, краснел он часто не из смущения или робости, а такие уж у него были щеки, вспыхивавшие по всякому поводу) — и честно признавался в своем невежестве. Он был натурой артистической и боевой (несмотря на свои девичьи щеки), а в политике не разбирался и не хотел разбираться, Я сперва стыдила его, но потом перестала, честно рассудив, что человек едет на фронт и ненужно ему зря морочить голову.

Может быть, поэтому и вышло, что я позволила себя поцеловать и даже не раз и два. Ну, конечно, я и раньше целовалась с гимназистами на балах и танцульках, но только теперь я всецело оценила «вкус поцелуя». Право, какая чудесная, штука человеческий поцелуй — материнский, отцовский, братский, сестринский и, наконец, «его» поцелуй. «Он»:— какое хорошее и сразу понятное слово. Пушкин писал в каком-то своем стихотворении» как какой-то гусар плакался в жилетку своему другу про свою неудачу:

«Она», мол, и такая и этакая распрекрасная, нежная и даже дает себя целовать… «Так в чем-же дело? — удивился друг. — «А беда-то вся в том, что я ей не «он»…. И все горе бедного гусара понятно… А мы с Жорочкой чувствовали себя именно, как «он» и «она» — вместе. Ворковали, дурачились, хохотали, капельку целовались — ей Богу, совсем, совсем невинно (да он и не умел, по правде сказать, как следует целовать, и эта его неуклюжесть была очень «уютна»).

И совсем, совсем не думали мы о будущем. Кто тогда мог бы сказать, что пройдут страшные месяцы, а потом и годы, и мы заграницей встретимся с этим скромным добровольцем с георгиевской черно-оранжевой петличкой на борту шинели. И что он тогда будет уже капитаном, а я… Боже мой, как могла я даже представить себе, что я буду поручиком Российской армии, героем Женского Баталиона Смерти?… Странное дело: мне не было очень грустно, когда Жора уезжал на фронт. Радость жизни и полнота сердца не допускали печальных мыслей.. Я думаю, что первая девичья любовь всегда жадна, эгоистична.и, так сказать, лична.

«Он», первый «он» — как-то абстрактен: просто первый: мужчина, который стал ближе к девичьему сердцу. И в этом сердце, в девичьей душе» в чувствах в это время такой кавардак, так много того, в чем еще невозможно разобраться, что нет никакой объективности, и круг жизни, хотя и блестит всеми красками радуги, но страшно узок.

А, может быть, вернее сказать, что в этот период мозги совсем атрофированы — только сердце поет первую песню победной любви, глаза сияют, губы смеются и руки так и тянутся обнять «его»…. Итак, Жора уехал, а в моем сердце продолжали петь беззаботные птички первой девичьей любви. За Жору, уехавшего в бой, не было ни тени беспокойства. Казалось совершенно невероятным, что Жору, моего Жору, могут на фронте убить, как убили немцы жениха Лиды. Любой вольноопределяющийся 13-ти миллионной Русской армии мог быть очень даже легко п просто убит, но никак не Жора. Хорошо сказано у Пушкина:.

«Гадает ветренная младость,

Которой ничего не жаль,

Перед которой жизни даль

Лежит светла, необозрима»…

Я не знаю почему, но тот период моей юности кажется теперь, спустя почти 30 лет, каким-то светло-розовым и немножко смешны». Пожалуй, каждый возраст имеет свою прелесть, но молодость не умеет наслаждаться в полной мере своей молодостью — слишком она еще глупа… Разве может, например, молодой, здоровый «бронебойный» желудок понять по настоящему тонкую кулинарию? Только на склоне своей жизни может человек, лриобрев жизненный опыт, понять, что такое действительно хорошо приготовленное кушание. И какие-нибудь американские миллиардеры, в погоне за своими Долларами потерявшие здоровье, взывают в газетах — «миллион Долларов за здоровый желудок»… А искусство, а музыка, а красота Божьего мира — равноо все его доступно пониманию и чувствам юности? Она, эта молодость, живет только внутренними ощущениями, кипением своей собственной жизни. Окружающее как-то проходит мимо… Разве может, например, молодость провести час ночью в саду, глядя на высокое эвездное небо и поражаясь чуду Божьего мира и ничтожности человеческих песчинок во вселенной…

Молодость живет сама собой» но, по правде сказать, не ценить она, эта молодость, своих красок и своих ощущений. Чего стоят, например, одни эти первые смешные, глупые, неловкие поцелуи, о которых в зрелом возрасте человек вспоминает с увлажненными глазами и нежной улыбкой. Й осторожно вынимает эти бриллиантики воспоминаний из шкатулки прошлого, чтобы ласково и немножко печально улыбнуться и с бережной нежностью уложив обратно, вернуться к жизненному бою сегодняшнего дня…

Но все таки я думаю, что люди переоценивают краски и радости молодости. Возьмите хотя Бы материнство — сколько радости дает мне и теперь мой Горенька, хотя он уже на голову перерос меня? Есть во взрослом человеке что-то, что зовется — то ли жизненным опытом, то ли житейской мудростыо, что окрашивает все в жизни мягкими красками понимания, снисхождения, ясности. Это тоже стоит и яркости молодости… Извините, дорогой читатель, за этакое «лирическое отступление». Вероятно, правда, что перешагнув половину своей жизни, человек становится немножко философом…

Итак, я продолжаю свой рассказ… Апрель 1917 года. Наша Россия мало-по-маду погружалась в состояние хаоса. Ленин продолжал с балкона, занятого им силой дворца, громить правительство «буржуев, империалистов и классовых врагов пролетариата», призывать к развалу фронта, к братанью с немцами, к неповиновению и дезертирству. От него, как от какого-то заразного центра, шли постепенно во все углы фронта и страны волны какой-то растерянности, потом недоумения, потом задумчивости, досады, ненависти и решимости не подчиняться и разрушить тот государственный режим, который послал простых людей на фронт, вместо того, чтобы им сидеть в родной хате, обнимать свою привычную бабу, вести хозяйство и не думать ни о чем, что крупнее своей деревни или своей волости.

И Ленину все сходило с рук. Выл сумасшедший период •опьянения «свободой». Все было позволено. Каждый «занимался политикой», как ему хотелось… А на фронте в то время готовилось наступление. Министр Керенский входил в ореол своей славы. Он носился по всей России, по всем фронтам и всех «уговаривал». Уговаривал: солдат — воевать, крестьян — забирать помещичьи земли, рабочих — работать на оборону, граждан — повиноваться Временному правительству, интеллигенцию — быть .достойной «завоеванной свободы».

Красивые слова сыпались из его уст, как весенний дождь, но все вто мало помогало. Особенно остро стоял вопрос на фронте. Армия технически была подготовлена сильнее, чем когда-либо в истории России, но в ее душе появилась уже какая-то зловещая трещина. Не столько усталость, как какое-то безверие. Солдаты еще не кричали ленинское «Долой Войну!», но уже спрашивали: «зачем эта война нам нужна?» и «зачем мне эта победа, ежели из моего брюха будет лопух расти?». Я лично по-прежнему плохо разбиралась в происходящем и только ощущала чуткой молодой душой, что тут «что-то не так». Что именно — я не могла понять, но сердце уже начинало чуять какое-то все растущее грозное напряженно и неизбежную беду…

Из воспоминаний Нины Крыловой, поручика Российской Армии, Кавалера Ордена св. Великомученика Георгия Победоносца.

Б. Солоневич. Женщина с винтовкой. Буэнос-Айрес, 1955 г., 151 с.


Комментировать


шесть × = 24

Яндекс.Метрика