— Правда ли, что сейчас, когда кругом «постправда» и всем надоели эксперты, какое-то особенно трудное время для научной коммуникации? Или ничего уникального в этой ситуации нет?

— Я стараюсь избегать превосходных степеней, так что не скажу, что сейчас самое плохое время, но оно точно довольно сложное для научных коммуникаторов. На самом деле не только для научных — сейчас сложно вообще с любой эффективной коммуникацией. Например, многие люди, кажется, путают факты и мнения и ведут себя так, как будто это одно и то же.

Скажешь кому-нибудь, что Земля круглая, а сегодня тебе в ответ вполне могут сказать: «Это ваше мнение». Ну, вообще-то нет, это не мнение. Земля на самом деле круглая, черт возьми. Кроме того, многие научные вопросы стали политически и эмоционально окрашенными — и то, и другое приводит к проблемам. Республиканская партия в США считает, что деятельность человека не влияет на глобальное изменение климата.

В результате люди, которые считают себя республиканцами, не хотят даже знакомиться с научными исследованиями по этому вопросу. Это совершенно не обязательно неразумные люди, но их политические убеждения делают их менее восприимчивыми к научным доводам. Точно так же многие люди отказываются делать своим детям прививки, потому что считают, что угроза от прививок выше, чем от самих болезней, от которых те защищают. Нет никаких данных, которые подкрепляли бы это убеждение, но этот вопрос для людей очень эмоциональный. Они уверены, что защищают своих детей, а это очень мощное чувство. По сути, вызов для нас вот в чем: чтобы изменить чье-то мнение по тому или иному вопросу, нужно вступить в диалог с человеком. Крайне трудно вступить в осмысленный и значимый диалог с людьми, которые по политическим или эмоциональным причинам «укоренились» в своей позиции.

— О чем сейчас, в такие времена, важно помнить?

— О двух вещах. Во-первых, помните, что к аудитории надо относиться уважительно. Не говорите и не пишите снисходительно. Аудиторию нельзя поучать — с ней надо взаимодействовать. Это значит, что с читателями надо вести себя как с разумными людьми и слушать, что они говорят. Во-вторых, не сдавайтесь. Впасть в уныние легко, но ни одни взаимоотношения не возникают мгновенно. Важно поддерживать контакт — пока человек, с которым вы пытаетесь общаться, не начинает вести себя агрессивно или угрожающе.

Тут, наверное, вам пора уходить.

— Считаете ли вы, что научные коммуникаторы, по сути, «заставляют всех есть овощи», то есть просвещаться и образовываться, даже когда это происходит как бы втайне, в развлекательной форме?

— Мне кажется, научные коммуникаторы — это люди, которые пытаются помочь другим людям понять что-то, связанное с научными открытиями или научным процессом. Это можно делать через искусство, текст, видео — да как угодно, и это не столько про обман или хитрость, сколько про хорошую историю. Люди любят истории. Если вы делитесь информацией так, что это привлекает внимание, они с большей вероятностью дослушают или дочитают до конца и что-то запомнят. Значит ли это, что вы их «просвещаете»? Не знаю.

— Надо ли нам, научным журналистам и коммуникаторам, лучше объяснять, как работает сама наука? И чья это в первую очередь обязанность, моя или ваша? — Нам однозначно надо лучше передавать суть научного процесса. Мне кажется, многие люди думают, что наука — это набор фактов, хотя на самом деле это способ изучать задачи и проблемы и пытаться их решить.

Да, за многие годы мы ответили на множество вопросов, отсюда и берется коллекция фактов. Но люди до конца не понимают, как работает наука. Например, многие видят слово «значимый» и думают, что это синоним «важного» — хотя даже статистически значимый результат может не быть по-настоящему важным на практике. Такое сплошь и рядом встречается в медицинских исследованиях. Или вот еще: люди думают, что «теория» — это ничем не подтвержденная идея. Но научная теория — это объяснение чего-либо, которое уже неоднократно доказано, как, например, теория гравитации.

В этих тонкостях огромная разница, которую люди недооценивают. Объяснять это должны и научные журналисты, и пресс-секретари, и пиарщики. У нас очень разная работа, но платят нам обоим за то, что мы общаемся с людьми. Если вам за это платят, ваша обязанность — делать это ясно, честно и эффективно, иначе вы не справляетесь со своим делом. Не объясняя фундаментальные понятия и идеи, связанные с наукой, мы не можем доносить свои мысли эффективно. — Что вас больше всего интригует и что для вас интереснее всего в настоящем и будущем научной коммуникации? — Ого, какой хороший вопрос! Честно, я не знаю, по-моему, это и есть самая интересная черта нашей области. Я понятия не имею, что будет дальше. Это довольно круто, правда? Причина, по которой я так спокойно отношусь к неопределенности, состоит в том, что для меня научная коммуникация в конечном итоге — это про то, как рассказывать хорошие истории. Выше я про это уже говорил, но эту мысль стоит повторить. Платформы и технологии, с помощью которых мы рассказываем истории, могут измениться коренным образом, но я считаю, что сама базовая потребность — рассказать историю о том, что интересно или важно в научном открытии и почему об этом нужно знать, — никуда не денется.

— Ваш любимый кейс в научной коммуникации? История, которая, как вам кажется, передает всю суть профессии. — Тут я схитрю. У меня есть любимый кейс, но суть профессии он не очень передает. Зато он наглядно объясняет, какую роль научные пиарщики и пресс-секретари могут сыграть в науке. В 1991 году в журнале New England Journal of Medicine вышла статья, которая называлась «Важность непрофессиональной прессы для передачи научного знания в научном сообществе».

Ее авторы воспользовались забастовкой в New York Times, чтобы выяснить, как освещение работ по биомедицине в СМИ влияет на их последующую цитируемость. Оказалось, что статьи, о которых написали журналисты, цитировались чаще, чем те, о которых не написали, и не просто потому, что журналисты обычно пишут о более важных работах (это было учтено в очень интересном дизайне исследования). То есть одна из причин, по которой ученым стоит делиться своей работой с широкой публикой, состоит в том, что так они делают ее более заметной в своей собственной дисциплине. Вот задача пресс-секретаря — помочь ученым добиться этого эффекта. — Чья работа веселее и интереснее, научного журналиста или научного пресс-секретаря или пиарщика? — Не знаю. Журналистом я проработал больше девяти лет, пиарщиком — почти девять.

Мне нравилось и нравится и то, и другое. Время от времени я скучаю по тому фантастическому ощущению, когда ты как журналист первым пишешь о чем-то. Но мне очень нравится помогать ученым делиться результатами своего труда, это очень благодарная работа. — Что нового вы узнали о собственной профессии, написав книгу? — Одна из вещей в работе над книгой, которая действительно для меня выделяется, — это то, как я стал думать о социальных сетях. Очень легко в работе с социальными сетями быть реактивным, просто играться с каждой новой платформой, которая появляется на рынке, пытаясь понять, чем она может быть полезна. Но когда я писал книгу, я знал, что до того, как она будет опубликована, пройдет много времени (получилось больше года).

Мир социальных медиа меняется очень быстро, так что в детальной главе-инструкции, как и что делать, было мало смысла. Поэтому я написал главу, в которой призываю читателей критически осмысливать работу с социальными сетями. Инструменты могут меняться, но некоторые ключевые идеи вечны — поэтому надо искать инструменты, которые учитывают ваши сильные стороны и помогают выйти на целевые аудитории.

научный журналист, руководитель направления научной коммуникации Университета Северной Каролины

Мэтью Шипман