Обращаясь к жизненному облику Пушкина, воссозданному им самим во многих произведениях и письмах, дополненному свидетельствами современников, мы оказываемся перед фактом удивительно упорно проводимого единства понятий и поведения — того, что определяет, так сказать, стиль личности.

См. также: Русская словесность — это Александр Сергеевич Пушкин

Поверхностный взгляд мог замечать в этом только некую суетно«светскую» сторону: подчеркнутую изысканность костюма, непременную «крупную соль» злоречия или, по злопамятному и неглубокому наблюдению графа Соллогуба, «его (Пушкина) пристрастие к светской молве, к светским отличиям, толкам и условиям».

Но даже и на этой поверхности, доступной ординарному наблюдению на бале или в гостиной, проступала заметная тогда лишь немногим не «слабость», а сила великого человека, ярко выраженной личности. «Нам приятно,— писал Пушкин в конце жизни,— видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости (…) и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа». Сам осознавая это лишь как свою значимость литератора-гуманиста (см. «Памятник»), Пушкин своими многообразными поисками совершенного и выдержанного стиля в мысли и жизненном поведении как бы выносил важное поручение истории. Борьба за тон «хорошего общества» (именно пе «высшего»!) во всех сферах жизни, за соблюдение известного этикета в пределах этого тона, за «вкус» в повседневном обиходе и т. п.— все это в индивидуально неповторимом сочетании в конце концов отвечало на определенную более общую потребность. (далее…)

Для уяснения большей исторической плавности, беспрерывности в освоении собственно поэтической стилевой традиции Пушкина можно обратиться не только к лирике, но и к более крупным формам. Здесь, конечно, особенно интересно рассмотреть наиболее совершенную и последнюю поэму, тематически перекликающуюся с оставленным прозаическим замыслом. В «Медном Всаднике» законченно воссоздан тот важнейший исходный замысел, который, как мы хотели показать, не мог найти себя должным образом в «Арапе Петра Великого».

Здесь успех полный, адекватность идеи исполнению абсолютная. Контрастность судьбы этих двух пушкинских «петриад» очень выразительно открывает, как различие между особыми задачами в прозаическом и поэтическом начинании причинно обусловливает и резкое различие следствий, т. е. незавершение в одном случае и завершение в другом.

Как установило советское пушкиноведение, существует теснейшая связь между наиболее совершенной поэмой Пушкина и непосредственно вплотную ей предшествующим замыслом нового стихотворного романа с выдержанной «онегинской строфой». От него остался лишь начальный отрывок, условно названный позднее «Езерский», с несколькими черновыми вариациями (часть этого материала в более обработанном виде была затем напечатана Пушкиным в «‘Современнике» под названием «Родословная моего героя»). Были споры о том, что именно в работе над романом предшествовало написанию поэмы, так как черновые элементы того и другого, перекрещиваясь, не поддаются скрупулезно точной датировке, которая обязательна для бесспорного ответа на этот вопрос.

(далее…)

Пушкинское творчество обнаруживает особенность, которая на исторических этапах литературы XIX века уже не играет столь заметной роли: Пушкин утверждает свой идеал гармонического человека и гармонически слаженной жизни, свое устремление к этому идеалу не только содержанием (тема, проблематика и т. п.), но и непосредственно самим стилем.

См. также: Русская словесность — это Александр Сергеевич Пушкин

Позднее — для Гоголя, Достоевского, Толстого — стиль не был уже столь ответственной сферой воплощения гуманистического идеала; на первый план выдвигается психологическое раскрытие характера или социально заостренное описание быта. Стиль выступает посредником, часто внешней формой, более нейтрально «облекающей» содержание. А пушкинский метод во многом как бы доверяет именно стилю раскрытие больших содержательных задач. Пушкинская эпоха еще не обнаружила кричащей нестерпимости тех запутанных жизненных противоречий, которые с особенной силой сказались в русской действительности второй половины XIX в. Эти противоречия тогда еще не определились как особый предмет художественного исследования. «Время строгого разбора еще не наступало, и Пушкин не мог вызвать его ранее срока». (далее…)