Вторая фаза политической реакции в России (посткрымский период) характеризовалась продолжающейся ревизией политических институтов мягкого, конкурентного авторитаризма, расширением репрессивных практик, усилением контроля медиасферы и государственной пропаганды, эскалацией внешних конфликтов — все это совершенно нехарактерно для режимов высокой инклюзивности, т.е. опирающихся на значительную общественную поддержку. С другой стороны, такой институциональный тренд вполне согласуется с негативной экономической динамикой в России в краткосрочном (кризис 2015–2016 гг.) и среднесрочном (стагнация 2008–2016 гг.) периодах. Отсутствие устойчивого роста и экономическая нестабильность подрывают главную опору мягкого авторитаризма — высокий уровень социальной удовлетворенности и ощущение перспективы, определявших социально-политическую атмосферу 2000-х (несмотря на сужение политических свобод, в России в 2000-е гг. росло число тех, кто чувствовал себя «свободным человеком»).

На рубеже 2000–10-х гг. в российском общественном мнении наблюдалась отчетливая тенденция роста модернизационного спроса, зафиксированная как количественными, так и качественными социологическими исследованиями и захватившая достаточно широкий спектр ценностей и отношений: спрос на политическую модернизацию, более качественные публичные институты и государственные услуги, более комфортную среду личностной реализации, рыночную справедливость. Этот растущий спрос проявил себя наиболее ярко в массовых протестах 2011–2012 гг., которые отнюдь не были исключительно столичным явлением: согласно серии опросов по национальной выборке, в среднем 38% респондентов в 2012 г. поддерживали требования Болотной площади, 45% не поддерживали. Эта поддержка была до-

статочно пассивной, и в целом в модернизационном тренде начала 2010-х гг. социальный активизм играл значительно большую роль, чем активизм политический, что во многом определило характер протестов 2011–2012 гг.

Группа поддержки модернизации отнюдь не составляла абсолютного большинства, но ни в коем случае не являлась меньшинством (особенно учитывая ее качественный состав) и демонстрировала тенденцию к расширению. На снижение уровня поддержки режима в 2010–2013 гг. и рост нового политического спроса, требовавшего корректировки «централизаторского» тренда в политическом развитии 2000-х (вертикаль власти), Кремль мог ответить как реформами, допускающими усложнение политической системы и механизмов принятия решений (отчасти такой сценарий развития событий был намечен в президентском послании Дмитрия Медведева 22 декабря 2011 г.43), так и попытками консолидации контрмодернизационных настроений, стимулированием конфронтации двух общественных макрогрупп. «Рабочий» «Уралвагонзавода» Виктор Холманских, ставший лицом президентской кампании Путина 2012  г. и воплощавший собой своего рода идеал «авторитарной личности», презентованной как истинный образ российского «большинства», враждебного модернизационным устремлениям другой части нации, символически обозначил выбор в пользу второго пути.

В действительности образ «рабочего Холманских» был постановкой: Виктор Холманских был не «человеком труда», представлявшим реальное отечественное производство, а начальником сборочного цеха, специализировавшегося на производстве танков, т.е. представлял интересы младшего бюрократического звена оборонной отрасли, доля которой на рынке труда к началу 2010-х гг. была не слишком значительна. Эти обстоятельства в значительной степени отражают противоречия избранного после кризиса 2011/12 г. политического курса.

На консолидацию контрмодернизационного большинства была направлена и стратегия продвижения «традиционных ценностей» в первой фазе политической реакции. Как и в случае с Холманских, консолидации должно было содействовать стимулирование конфронтации модернизационного и консервативного спроса, и эта конфронтация носила в значительной мере манипулятивный характер. В то время как бóльшая часть пунктов «традиционалистского меню» (отрицательное отношение к абортам, внебрачным союзам, религиозная нетерпимость и спрос на расширение политической и «нормативной» роли Церкви) не имела поддержки в общественном мнении, «ценностная» конфронтация была организована вокруг отношения к гомосексуализму.

Продвижение этой повестки, однако, принесло, как уже было отмечено, не слишком значительный эффект в решении задач повышения уровня поддержки режима и изоляции политической оппозиции. Актуализация ограниченного «югославского сценария» во второй фазе политической реакции: конфликт с Западом, идея «разделенной нации», утраченных территорий и защиты русского мира в условиях внезапного военного конфликта в Восточной Украине — оказалась гораздо более эффективным средством стимулирования внутриполитической конфронтации, консолидации «контрмодернизационного большинства» и политической мобилизации нации. Иными словами, качество и природа поддержки режима во второй половине 2000-х и в середине 2010-х радикально различны. Сегодня это мобилизационная модель поддержки, связанная с атмосферой конфронтации, угроз, страха насилия и нестабильности. Если в условиях мягкого, конкурентного авторитаризма режим не нуждается в наращивании репрессивных практик, опираясь на лояльность или поддержку граждан, то сегодня мы видим обратную ситуацию, когда стимулирование конфронтации и повышение уровня репрессивности режима является способом консолидации и мобилизации поддержки.

Стратегией мягкого, конкурентного авторитаризма является кооптация лояльных и маргинализация нелояльных, стратегия жесткого, репрессивного авторитаризма направлена на консолидацию лояльности за счет стигматизации и репрессирования нелояльности. Институциональные проявления политического курса на форсированную политическую демодернизацию, характеризующего вторую фазу политической реакции в России, стали предметом настоящего доклада. Стратегия укрепления авторитарных институтов, как показано выше, включала в себя: • изменение внешнеполитической доктрины: переход к стратегиям конфронтации, запускающих механизмы «чрезвычайной легитимности» и реидеологизации политической и государственной системы; • корректировку политической системы — снижение роли партий, в том числе доминирующей партии, укрепление системы контроля за доступом к выборам, демонтаж автономии местного самоуправления, искусственное занижение уровня представительства населения крупных городов и т.д.; • изменение функций и веса различных элит и структур внутри исполнительной власти — рост влияния силового блока и ослабление политических структур управления и роли экономических элит;

• существенное расширение репрессивных практик, в том числе репрессий против элит и политических репрессий, институционализацию репрессий по политическим мотивам при все еще достаточно ограниченных масштабах таких репрессий, общую тенденцию к росту репрессивности правоохранительной системы; • систематическое наступление на гражданские организации, перекрытие каналов финансирования, обеспечивающих их автономность, расширение неформальных и полуформальных форм идеологического контроля в общественной жизни и в сфере культуры; • корпоративную консолидацию медиаресурсов и переход от модели ограничительного контроля СМИ к созданию пропагандистской медиамашины.

Несмотря на видимые успехи, в частности высокий уровень политической мобилизации и лояльности режиму, а также несомненную «воспитательную» функцию авторитарных институтов, способствующих закреплению консервативных установок, политический курс на форсированную демодернизацию связан со значительными издержками и рисками в среднесрочной перспективе. Значительный уровень политического плюрализма и высокий уровень внутриэлитной конкуренции, имевшие место в России на протяжении 15–20 лет (с конца 1980-х гг.), итоги «потребительской модернизации» 2000-х, формировавшие постиндустриальные стандарты и социальную структуру мегаполисов, структуру рынка труда и нормы мобильности, — все это остается актуальным социальным багажом российского населения, плохо сочетающимся с курсом на демодернизацию и высоким уровнем репрессивности режима.

В то же время те социальные страты и структуры, которые могли бы стать опорой этого курса, — сельское население, малый город, удаленный от значимых экономических центров, крупные промышленные производства — экономически очень слабы. Несмотря на глубокую девальвацию, эффект импортозамещения в 2015–2016 гг. оказался вялым и вряд ли сможет стать драйвером экономического оживления. «Виктор Холманских» в действительности потребляет ресурсы, а не создает национальное богатство, как это подразумевал его агитационный, предвыборный образ. Длительная политика демодернизации вряд ли возможна без экономического национализма — импортозамещающей реиндустриализации и стимулирования внутреннего производства, запуск которых, в свою очередь, требует мобилизации значительных дополнительных ресурсов.

Силовая бюрократия и силовые корпорации выглядят политически влиятельной и консолидированной базой поддержки режима, а кроме того, составляют значительный сегмент рынка труда (не менее 5 млн человек, учитывая частную охрану). Однако сохранение их влияния связано с высокой интенсивностью перераспределительных политик, что будет создавать дополнительные риски нестабильности в условиях сокращения ресурсной базы. Наконец, существенные элитные дисбалансы, обозначившиеся уже на рубеже 2000–10-х гг. и резко усилившиеся в посткрымский период, сами по себе создают значительные ограничения для экономического маневра и еще один источник потенциальной нестабильности. Эти дисбалансы в настоящее время блокируются расширением репрессивных практик, что повышает, однако, риски будущих расколов (неуправляемых конфликтов) в случае, если какие-то события будут восприняты элитами как сигнал ослабления режима.

В целом можно сказать, что те структурные проблемы, которые стали причиной ограниченного политического кризиса в начале 2010-х гг. (исчерпание потенциала экономического роста в рамках сложившейся политико-экономической модели), не только не разрешены, но и значительно обострились в результате реализации политики реакции в ее первой и в особенности второй фазе. И это обстоятельство заставляет предполагать, что кризисная траектория российского развития 2010-х гг. отнюдь не исчерпана.

Политическое развитие России. 2014–2016 : Институты и практики авторитарной консолидации / под ред. К. Рогова. — Москва : Фонд «Либеральная Миссия», 2016. — 216 с